Янтарная ночь

Но что же он увидел на самом деле? Собственно, ничего. Он едва заметил белое, словно омытое отсутствием лицо Полины в полумраке ставней. Вот и все. Он видел прозрачность лица. И это лицо, на мгновение озаренное тысячью розовых огоньков — гроздьями тычинок, трепещущих на ветвях молодого вяза, — вдруг открылось ему, мальчишке, разорителю сорочьих сокровищ. Он был поражен хрупкостью и тайной этого лица — и похитил его тайну. Ибо это лицо само призналось ему, само пообещало — что скоро родится ребенок. И что это будет девочка, еще более прекрасная, чем это апрельское утро. И эта маленькая девочка, едва появившаяся на самой кромке жизни, сразу же стала его радостью, его надеждой, его любовью.

Вот что он увидел, вот что понял. И он смеялся, катаясь затылком по земле, во свежевспаханной борозде. Быть может, он и сам только что родился в этот миг.

Полина вышла из комнаты и из молчания. Просто однажды утром снова стала ходить по дому и говорить. И говорила обо всем — о чем угодно, кроме него. Маленького Барабанщика. Ни днем, ни ночью не прозвучало его имя. Она больше не просыпалась по ночам. Не видела снов, не кричала. Что — то в ней сломило ужасающую силу ее сна, заставило умолкнуть крик.

Ей снова захотелось увидеть Шарля-Виктора, снова держать его подле себя. Но было уже слишком поздно. Ребенок до того одичал, что превратил свое сердце в пустырь, ощетинившийся крапивой, колючками, осколками стекла. Когда она захотела поцеловать его, он вырвался с гневом и отвращением. Ибо все в теле его матери — ее руки, лицо, волосы — хранило тошнотворный запах крови и гниющей плоти. Запах брата и предательства. Впрочем, он отметил в своем «Какашкином Дневнике»: «Вот и мать вернулась. У нее кожа совсем белая и дряблая, как простокваша, это противно. Корчит мне улыбки, от которых меня тошнит и ласкает по — ужиному. Я этого не хочу. Ее больше не хочу. Я сирота, таким и хочу остаться. К тому же, у меня свой дом есть. Славный деревянный сарайчик с окошечком, отличный нужник, все короли от зависти сдохнут. В моем доме пахнет мочой и дерьмом, и этот запах гораздо лучше, чем от моей матери, которая смердит прокисшим молоком и Хорьковой кровью. Хочу остаться в своем доме, тут полно зеленых мух, больших синих тараканов и прекрасных навозных червей, белых и мягких. И пусть только мать сунет свою лисью морду в мое окошечко, я ей и глаза, и рот дерьмом вымажу. Ура! Я Всегрязнейший и Наизлейший Принц, я сирота, и очень рад. А мать пускай катится ко всем чертям, я ее больше не хочу».

Полина в конце концов стала бояться этого дикого ребенка со злыми, почти жестокими глазами. Она видела, что его сердце закрыто, и напрасно ей искать доступ к этому сердцу. Тем не менее, ничего не сказала, решила проявить терпение. Она чувствовала себя виноватой — виноватой во всех бедах, свалившихся на них, — в смерти Жан-Батиста, в долго сносимой скорби Батиста, в неистовом одиночестве Шарля-Виктора. Во время войны и разлуки с Батистом она умела быть сильной, ждать и надеяться. И Батист вернулся к ней. Но ее былая сила потеряна, ибо эта сила пребывала не в ней. Эта былая сила таилась в ее первенце, который рос на ее глазах. В Маленьком Барабанщике, который так лихо выбивал дробь ожидания и надежды. Но Маленький Барабанщик погиб в самое мирное время. Умолк отныне и навсегда, в земле. И все же ей снова надо быть сильной, снова противостоять времени, этому удивительному потоку времени, который, кажется, течет без остановки сразу в обе стороны. Тогда она вспомнила о Боге, живом и милосердном, которого молила когда-то на коленях у постели Жан-Батиста. Эта кроватка теперь опустела навсегда. Но разве этот живой и милосердный Бог тоже не опустел? Ну что ж, она вернется к Нему, преклонит колена на краю всей этой пустоты — пустоты Бога, пустоты кроватки ее сына, и будет молиться. Но у нее больше не было слов, достаточных для всей этой пустоты, и она разучилась молиться. Теперь она могла лишь преклонять колени и утыкаться лицом в ладони — жуткая немота охватывала ее. Даже хуже, чем немота, холод сковывал все ее существо, великий холод, который поднимался от сердца и пронизывал все тело, словно фантастический ветер, свистящий над равниной и сметающий с нее все. Тогда она заставила себя вернуться в церковь. Но месса тоже стала для нее служением пустоте.

Церковь Монлеруа еще хранила следы разрушений, испытанных во время войны. Лишившись своей колокольни, она безмолвно возвышалась среди перепаханного воронками пустыря. Вдоль одной из полуразрушенных стен ограды тянулся ров, братская могила, куда были свалены кучей все прежние покойники.

Полина каждое утро ходила в Монлеруа, направляясь прямо к церкви Святого Петра. Того самого святого Петра, который трижды отрекся от своего Учителя. Но кто теперь от кого отрекался? Еще совсем недавно, когда кровь жителей деревушки окрасила воду прачечной, в те неисчислимые дни, когда плоть миллионов мужчин и женщин и детей закоптила небо, запорошила его пеплом, и в тот ставший вечным день, когда тело ее первенца принесли домой, словно жалкую дичь — кто тогда от кого отрекся? Разве не сам Бог отдал полчища людей на смерть, совершенно их оставив?

Полина каждый день ходила к Святому Петру, без конца, то так, то этак, поворачивая этот вопрос в своем сердце, но ни разу не сумела задать его — ни разу не сумела хоть отдаленно приблизиться к ответу. Кто от кого отрекается? Кто кого предает? Кто кого оставляет? Вопрос упирался в пустоту, оборачивался вокруг себя — против себя.

Однако вопрос, отдаваясь гулким, назойливым эхом, превратился в диалог. Но был ли диалогом молчаливый зов, обращенный Полиной к тому, кто каждый день стоял пред нею в церкви? Да и разве стояли друг пред другом эти два столь смятенных существа, держась за противоположные концы вопроса? Полина Пеньель — Жозеф Деломбр. И меж ними вопрос: кто от кого отрекается?

В Монлеруа, свой первый приход, отец Деломбр прибыл недавно. Он был еще молод и только-только рукоположен в сан. Но нескольких прихожан, которые еще ходили в церковь и число которых не замедлило сократиться, вообще удивляло, как это он сподобился такого таинства. Отец Деломбр заикался самым диковинным образом. Он малейшую фразу не мог выговорить, не перебивая обрывки слов синкопированными паузами, так что речь его теряла всякий смысл и была еще более невразумительна, чем похожие на всхлипы проповеди прежнего отца Давранша, вечно боровшегося с приступами кашля. О чем бы не заговорил он со своей кафедры, о Страстях Христовых или о Страшном Суде, среди присутствующих тотчас же поднималось волнение — недовольный ропот и еле сдерживаемый смех. Вскоре его паства потеряла терпение и, не имея возможности добиться от епархии отзыва этого убогого вероучителя, в конце концов попросту сбежала из церкви. Кроме нескольких глуховатых старух, еще дремавших по ханжеской привычке на воскресных скамьях, в церковь ходила только Полина. Но, будь отец Деломбр даже еще более косноязычен, она бы вряд ли это заметила. Неотвязный вопрос, стучавший в ней, словно маятник вневременных часов, поглощал все ее внимание. А может, ее смятенной душе запинающаяся речь священника была даже ближе, родней.

Но еще ближе была Полина сердцу отца Деломбра. Ибо в этой женщине, которая каждое утро спускалась со своей далекой фермы, чтобы пешком отправиться в церковь и преклонить там колена, всегда в тени колонн, он предчувствовал собственную судьбу — всякую судьбу, и ему вдруг открывался смысл его призвания. Она была той другой, бесконечно близкой и далекой, в ком он сразу же, еще более остро, ощутил всю безмерность ответственности. И услышал этот без конца мучивший ее вопрос. Но услышал его исторгнутым из нее самой, обращенным против нее самой — и против него. Против всех. Вопрос, который он слышал через нее, был тот самый, что Христос задал Петру: «Любишь ли ты Меня?»

— Любишь ли ты Меня? — спрашивал его Бог через отчаяние Полины. И это означало для него: если ты любишь Меня, освободи эту женщину от ее отчаяния, распутай узлы ее вопроса, спаси ее и ее близких, спаси от страдания и гнева.