Машина

Гусев давно работал на заводе, долго и неспециально шел к сегодняшнему своему месту. И главного он давно знал, но как-то с другого бока. А теперь заново его постигал: и здесь, да не весь, и Федот, да не тот...

Вроде и говорит все верно, и за завод болеет, но приглядывался к нему Гусев. Может быть, потому, что и главный присматривался к новому секретарю парткома — что в нем, Гусеве, есть за его работоспособностью да за слабостью правильно, «по-газетному» говорить? Знал Гусев за собой такую слабость, посмеивался и не очень старался от нее избавиться — ведь не она же заставляла второе на заводе лицо быть к нему, Гусеву, как сказал бы Василий Фомич, сильно внимательным? С чего бы это быть главному таким чутким — прочно он сидит на своем месте, и в главке его знают, порой больше, чем к директору, прислушиваются — успел уже Гусев всю раскладку и здесь, и «наверху» изучить.

Главный инженер зашел, конечно, по делу: на следующем заседании парткома должно рассматриваться внедрение новой техники — его, главного, епархия. И вообще он, главный инженер, демократ и не бюрократ — не по телефону, а сам, лично...

Как и ожидал Гусев, разговор перешел на сорок четвертый цех, но вскользь, мельком. И в этом ничего не было особого — сорок четвертый и машина были сейчас в голове у каждого.

Для Гусева не было секретом, что скрытно, но настойчиво противился назначению Фросина не кто иной, как главный. На словах он был «за», но... и в дело шли недомолвки, вздохи и сомнения — тяжелая артиллерия искушенного в боях руководителя, хорошо знающего, что самые важные решения большей частью принимаются не в тихих кабинетах и не на шумных совещаниях, а так вот, мимоходом, в коридорах да в паузах между другими, не столь важными делами.

Не то чтобы главный инженер боялся или не мог прямо действовать... В конце концов, кто такой Фросин? Так, темная лошадка пока. И никто не знал, что назначение Фросина в какой-то миг повисло на волоске. Замы во всех цехах, по неписанным правилам, относятся к неофициальной номенклатуре главного инженера. Он с ними работает. Директор — тот больше с начальниками общается. Поэтому мнение главного, да еще поднесенное с изрядной долей объективности, значило для директора очень много. Но уж слишком оно было объективным, его мнение. Лезла она изо всех щелей, эта объективность. И директор приостановился, не откинул сходу непонятную ему кандидатуру, вокруг которой разгорелись неожиданные подспудные страсти. Случилось это в тот момент, когда главный инженер успокоился, уверовав, что не выйдет Фросин из-под его руки, так и останется в замах. А чаша весов колебалась, и перевесил ее Макаров, который вслух и своими словами сказал все, что он об этом думает.

Непрост был директор. Не был бы он директором, если бы так уж всегда к чужому мнению прислушивался. Но и Макаров не в мальчиках ходил, хоть и любил показаться шибко простоватым с виду. Он вовремя отвлек внимание на себя, заявив, что все это происки, и он знает, чьи именно. И что это не впервой: как только он, Макаров, найдет нужного человека, так и появляются разные сомнения и возражения. И не надо говорить, что это не так (никто, между прочим, и не говорил). И не надо его, Макарова, успокаивать (никто и не успокаивал). И начихать ему на все. Ему, Макарову, принцип важен, а в принципе получается, что ему во всем кто-то — не будем говорить, кто — палки в колеса ставит...

Директор про себя посмеялся, а фокус внимания сместился меж тем с Фросина. Соскользнул Фросин с точки неустойчивого равновесия, сам не подозревая, какие подводные течения схлестнулись было вокруг него. Так и ушел он из-под главного, попал в «номенклатуру директора».

Справедливости ради следует отметить, что все это происходило не впрямую. Сами главные участники этой чуть обозначившейся, но обещающей стать затяжной, распри (кроме, пожалуй, Макарова) едва ли подозревали о своих в ней ролях. По крайней мере, сознательно этого не обдумывали, а так — симпатия, антипатия... Не хотел главный инженер видеть во главе нового цеха Фросина и сам бы не мог объяснить, почему. И директор вдруг заколебался, а потом утвердил...

Главный добросовестно старался быть приветливым с Фросиным. Он стремился помогать Фросину в первых шагах на новом месте и помогал. И Фросин не мог без главного инженера шагу ступить — ведь новое производство, а все новое на заводе через главного инженера движется...

Гусев во все это вник, но не вмешался. Меньше всего ему хотелось оказаться на положении лихого комиссара, встревающего всюду, надо или не надо. Но и в стороне он стоять не мог. По его мнению, он во всем должен был участвовать, но ненавязчиво — так он свое дело понимал. Ведь не вредители же производством руководят! Помогать им — его дело. И личное, и всей парторганизации: ни много, ни мало — почти две тысячи коммунистов! Вот и вникал секретарь парткома Гусев, и радовался, что все идет как надо.

Правда, задевало немного, что директор и еще кое-кто считают его «удобным» секретарем — не скандалист, соглашается... Посмеивался Гусев за это над собой — тоже, наполеончик выискался! Самоутверждаться ему, видите ли, надо! Ведь для дела-то вреда нет, если его таким покладистым считают. Да и поводов, чтобы крепко на своем настоять, пока не было, мирно пока обо всем договаривались. Гусев себя в этом не переоценивал — и директора заслуга в этом есть, идет, где надо, на уступки, да и все с умом подходят...

В общем, занимался Гусев своими секретарскими делами — ох, как немало их! — и ко всему внимательно присматривался. И эти вот неоформившиеся в мысли настроения, вызванные появлением главного инженера,— тоже его, секретаря, работа. И не из самых простых...

Ушел главный инженер, и Гусев тоже оделся и вышел, сказав секретарше, где его искать, если очень уж срочно понадобится...

9

Машина прибыла ночью. Со станции ее пригнали на завод, не дожидаясь утра. К восьми часам вокруг образовалась толпа. Вот тут и провели собрание, или митинг, как его упорно называл Фросин. Он с разбегу прогремел ногами по металлическим ступеням лестницы, вскочил на спину машине — уснувшему шестиколесному чудовищу.

— Вот она, смотрите! — Фросин топнул ногой, и пустое нутро машины отозвалось глухим утробным звуком.— Ведь это для нас ее делали, специально! Руду копали, сталь варили. Инженеры головы ломали... Вы знаете, какой здесь мотор?

Фросин снова гулко топнул, потом еще. Дождавшись пока стих бочоночный пустотный звон и стало слышно дыхание обступивших машину людей, Фросин торжествующе вскинул голову:

— Ага! Не знаете! Пятьсот лошадей! Как у хорошего танка! А проходимость? Трактор застрянет, а она по любой  грязи  пролезет. Сама трактор вытащит! А надежность? Да она никогда не откажет, в ней ничего не сломается — вот какую нам тележку приготовили! А ведь она еще и плавает! И эту красоту специально для нас с вами делали — нате! Берите, пожалуйста! Собирали  машину: «Это на Урал пойдет!» И в Москве беспокоятся: «Как там, на Урале, получили машину?»

Фросин несколько понизил тон, в голосе зазвучал металл:

— Ну и что? Думаете, потому, что мы с вами здесь такие красивые и талантливые? — И Фросин снова загремел так, что мурашки по спинам побежали: — Нет! Не для того эту тележку придумали,   чтобы только работу нам дать! Не потому директора завода в министерстве спрашивают: «Как там сорок четвертый цех?» Это вот ее ждут, красавицу...— Фросин ткнул пальцем вниз, себе под ноги.

Толпа вокруг машины загудела. Между рабочими и Фросиным протянулась незримая высоковольтная связь, заряжающая их друг от друга. Теперь Фросин мог не бояться, что его не поймут. И он взмахнул кулаком:

— А вот мы ее начиним умными приборами! Мы навесим на нее буровой станок! Она у нас все будет делать автоматически!  Вот чего все ждут! Вот почему все для нас — это мы из простой тележки Машину сделаем! Таких машин нигде в мире нет — а мы сделаем! Мы с вами сейчас самые передовые — пусть на нас равняются капиталисты! А то мы привыкли — у них техника, у них качество... Нет уж, дудки! Мы будем делать то, чего до нас никто не делал...