в ботах

Звонили из городского морга, куда днем доставили Одинцова, сказали, что кладбищенский рабочий нашел его утром возле могилы, уже мертвым.

Таким образом, девятый день Александры Сергеевны совпал с похоронами самого Аркадия Ивановича.

Двойные похороны выбили Любу из накатанной колеи. «Что делать, старые, вот и помирають, время их пришло, вот и все», – успокаивала себя Люба и не успокаивалась. Потом вспоминала, что год был високосным. «В этом все и дело, в високосном годе проклятом», – опять успокаивала себя Люба и опять не успокаивалась.

Муська Живоглотка с Глафирой бегали втихаря в жилконтору справиться, что будет с освободившейся квартирой. Им было отвечено, что если за полгода никого из родственников не объявится и завещания никто не предъявит, тогда «вымороченная квартира» отойдет государству. Люба про хлопоты эти знала и, здороваясь с соседками, прятала усмешку. Вот только никак не могла взять в толк, почему квартира, в которой почти целую жизнь прожили хорошие люди, называется теперь таким болотно-омутным словом «вымороченная». И слово «отойдет» тоже казалось ей странным. Точно говорили о покойнике…

Конец декабря и январь были самыми нарядными, но и самыми трудными в Любином рабочем графике. Народ в преддверии праздников, казалось, прописался в торговом центре, и швабру свою Люба из рук не выпускала, подтирая грязную жижицу с парадно-скользкого пола, и даже на любимое развлечение «фейс-контроль» времени у нее не оставалось.

Все неизвестно на чем и зачем долгоиграющие праздники граждане блажили: пили, гуляли и рвали разнокалиберные петарды под самыми окнами так, что Глафирины собаки от страха справляли большую и малую нужду прямо на пол.

Первые дни нового года посетителей в самом торговом центре было мало. Спросом пользовался в основном продовольственный супермаркет.

Третьего января, покрутившись полдня на работе и сдав вахту сменщице, Люба пошла домой.

На дороге, как раз между новостройкой и котельной с надписью «Смерть хачам!» – стояли две машины, пожарная и милицейская, и толпилось изрядное количество праздного люда.

«Допилися-догулялися», – злорадной скороговоркой подумала Люба, как вдруг поняла, что обе машины имеют непосредственное отношение к углу нового дома. Точнее, к обувной мастерской, верхняя решетчатая дверь которой сегодня утром, как успела заметить Люба, была открыта, потому что Григорий имел обыкновение захватывать для работы часть выходных и праздничных дней. А теперь дверь в мастерскую валялась рядом, снятая с петель, а вся стена над мастерской, вплоть до окон первого этажа, была в копоти.

Отодвигая зевак, пожарных и милицию, Люба шла прямо на красную заградительную ленточку. «Петарда, что ли, попала, вот, говорила же я…» – хотя, что и кому говорила, Люба не знала.

– Гражданочка, здесь нельзя! – милиционер перегородил ей дорогу, но Люба уже успела заглянуть за ленточку, туда, где внизу было черным-черно и плашмя лежала обуглившаяся дверь в подвальчик Григория.

– Вы знаете потерпевшего? – милиционер всматривался в белое, ничего не выражающее Любино лицо.

– Соседи мы его, – ответила Люба почему-то во множественном числе. – Соседи…

Милиционер записал Любину фамилию, адрес и сказал, что она может идти. Но идти она не могла, а все стояла на ватных ногах и смотрела в пустую черноту подвала. Потом кто-то взял ее за рукав и втянул в толпу. Это была Большая Тамара.

– Люба, что делается, Люба. – Толстые Тамарины губы тряслись, а из глаз одна за другой выкатывались крупные слезы. – Бутылку с зажигательной смесью прямо внутрь кинули, душегубы. А дверь верхнюю чем-то заклинили. – Люба молча слушала Тамару и считала капли, катившиеся по ее красным щекам. Потом сбивалась со счету и начинала заново. – А там же у него лаки, кожа, все как полыхнуло. Хорошо, компания мимо проходила, молодые ребята, дверь снаружи открыли, на Грише уже одежда горела. – Люба продолжала считать Тамарины слезы. Надо же ей было чем-то занять себя. – Тут же «скорую» вызвали, по мобильному. Его в больницу увезли, в нашу. Зинаида сказала, доктор сегодня дежурит.

Люба поправила сползший с головы платок, поблагодарила Тамару и пошла домой.

Окна соседской квартиры были плотно зашторены. Люба постояла на лестничной площадке. Из-за двери напротив не доносилось ни звука.

Дома Люба разделась и села возле окна. Около шести она увидела доктора Латышева, вышла на лестницу.

Не дожидаясь вопроса, Латышев сказал:

– Его перевезли в ожоговый центр. Он очень тяжелый, – потом посмотрел Любе в глаза и добавил: – Надо пережить. Это надо пережить.

Что это, Люба не поняла. Но еще больше не поняла последнюю фразу, которую сказал доктор, уже начав тяжело подниматься:

– А сам я, кажется, не могу.

До ночи Люба слонялась по квартире в полном одиночестве, Зойка с классом уехала на каникулы в Москву. Люба подмела пол, хотя знала, что мести на ночь глядя – плохая примета. Навела порядок в Зойкином огороженном стеллажом закутке: книжки, тетрадки, шмотки и косметика вечно валялись здесь вперемешку. Поправила вышитые салфетки на телевизоре, комоде и спинке дивана. Такие же, с нежными мережками, были у них в деревне, в самой большой комнате, которую мать называла «залой». И у тетки такие тоже были. Потом включила телевизор. Там по всем каналам паясничали под новогодними елками чужие люди. «Чегой-то они?» – неприязненно подумала Люба и телевизор выключила.

Было душно, и Люба, привыкшая к обилию свежего воздуха, мучилась, но пока запускали петарды, форточку открывать боялась, вдруг залетит такая дура в квартиру, были уже случаи.

К двум ночи беспорядочные очереди петард за окнами стихли. «Ага, боеприпасы кончились. Теперь под седьмое начнут палить», – Люба отдернула штору и открыла форточку. В комнате стало прохладно и запахло порохом.

Сна не было ни в одном глазу. Люба послонялась по квартире, в кухне налила себе чаю, выключила свет и так сидела в полной темноте, наблюдая, как гаснут окна в доме напротив.

Допив чай, Люба оделась, сунула в карман куртки большой кухонный нож и вышла во двор.

Фонари горели только на углах. Легкий морозец проникал под куртку. «Градусов десять будить, – прикинула Люба. – Так, щекотка». В такую погоду она и рукавицы-то не надевала.

Земля была белой-белой. Никакого мусора и нечистот на ее поверхности не наблюдалось, все покрыл снег, выпавший днем. Утрамбованный наст скрипел под Любиными сапогами, как туго накрахмаленное белье. Шел пятый час ночи.

Возле котельной Люба ступила на мягкий снег, и шаги ее стали неслышными. Стена котельной была шершавой, холоднющей и слегка вибрировала. «Ка-ак долбанеть еще», – почти радостно подумала Люба и достала нож.

Буквы соскребались плохо, на месте стертой оставался светлый след, и слово все равно можно было прочесть. Тогда Люба начала скрести плашмя, всей длиной ножа, взявшись за него с двух концов. Теперь буквы не прочитывались, но работа пошла медленнее. К тому же надпись была высоко, и руки у Любы стали неметь.

Проработав минут сорок, она сделала перерыв, села на корточки и прислонилась спиной к стене. От подвала, где была мастерская Григория, тянуло пепелищем. Смешиваясь с морозным воздухом, этот запах становился нестрашным, домашним. Снег вокруг Любы светился, хотя до ближайшего фонаря было метров двести. Люба пошарила глазами в поисках источника света, но ничего не нашла.

Тогда она подняла глаза вверх. Маленькая, в двойном радужном кольце, луна стояла в зените, звезды рядом с ней только угадывались, но дальше их была целая россыпь. «Да сколько же здесь всего…» – ахнула Люба, с интересом разглядывая небо над головой.

Звезды были маленькие и большие, яркие и не очень, и, все до одной, они смотрели на нее. «Вот жила бы и не знала…» А чего «не знала», Люба додумать не сумела.

Чем дольше она смотрела на небо, тем больше звезд проступало. Люба втянула голову в плечи, зажмурилась. «Господи, неужели так… так всегда?»