в ботах

Обозрев дело рук своих, Люба сунула нож в карман халата, вытерла о бока саднящие ладони и удалилась восвояси.

Кроме Ануш, картину расправы наблюдали бывшие на тот момент в наличии жильцы третьего подъезда. Тамара стояла у окна, прижимая к лицу большие красные руки. Сонечка Полян, растерянно моргая, царапала сухой лапкой стекло. Александра Сергеевна что-то кричала Любе и пыталась открыть раму, но сил у нее на это не хватило.

Реакцию Григория на изничтожение сада подъезд не видел. Но два дня во двор он не выходил. Спустившемуся к нижним соседям Аркадию Ивановичу Ануш, горестно качая головой, сообщила, что «Гриша не ест ничего, а лежит лицом в стену». Муська Живоглотка тоже спустилась было с какими-то сочувственными словами, но ей дали понять, что ничего этого не требуется, и она, поджав и без того тонкие губы, удалилась.

Ясно было, что теперь между Любой и жильцами из квартиры напротив «все кончено». Остальные соседи бойкота Любе не объявляли, но и разговоров никто, кроме собачницы Глафиры, не заводил. А Глафира была Любе как раз-то и не нужна.

С неделю к газону никто не прикасался. Потом появился Григорий, собрал порушенные саженцы и отнес на помойку. А на другой день вышел с лопатой и тяпкой и начал засаживать новый сад.

В самом начале зимы в Любином подъезде снова случились подряд две смерти.

Сначала умерла Александра Сергеевна Одинцова. К этому шло давно. Последние месяцы она уже не спускалась во двор, пройтись. «Вот если бы лифт был…» – мечтательно говорила Александра Сергеевна и смотрела в окно, на детскую площадку.

Она умерла ночью, а увезли ее ранним утром. Люба сквозь сон слышала, как подъехала машина. А потом оказалось, что это за Александрой Сергеевной…

От помощи с устройством похорон Аркадий Иванович отказался. Только попросил накрыть стол для поминок.

В морг, к выносу, и в крематорий Люба не поехала, а еще с раннего утра смоталась дважды в магазин, принесла полные сумки продуктов по списку и водки принесла столько, сколько и не нужно было для их малопьющего подъезда. («Все хорошо сделала, Люба. Еще пригодится», – успокоил Аркадий Иванович.)

Стол накрыть Аркадий Иванович попросил Ануш. Выбор его был правильным, все знали: Ануш справится с этим лучше любой другой хозяйки.

Таким образом, Люба и Ануш остались один на один впервые после той полугодовой давности истории с саженцами. Люба нервничала, злилась сначала на Ануш, потом на Аркадия Ивановича, который, точно специально, свел их вместе. Но скоро ритм работы, четкость и безошибочная, осмысленная последовательность действий Ануш и ее, Любино, вовлечение в эти действия начали успокаивать. Было очевидным, что ни корить Любу, ни поминать старое Ануш, занятой важным, несуетным, веками отточенным действом, и в голову не придет.

Люба старалась все делать быстро и правильно и совсем не обижалась, что «на подхвате». Она мыла овощи, зелень и мясо, перебирала изюм для кутьи, резала лук, толкла в принесенной Ануш медной ступке орехи и чеснок, доставала из серванта и перемывала тарелки и рюмки, которыми, судя по патине, много лет уже никто не пользовался. За свой маникюр Люба не переживала, потому что знала: никакой, даже самый дорогой лак на ее ногтях не держится и вообще не очень-то подходит к покрытым хроническими цыпками рукам.

После крематория Аркадий Иванович выглядел странно. Впалые, тщательно выбритые щеки его горели возбужденным румянцем, он суетился, постоянно следил, чтобы «все было хорошо». Люба видела, как доктор Латышев усадил Аркадия Ивановича, незаметным движением взял его запястье, с минуту вслушивался, закрыв глаза, а потом велел Большой Тамаре посмотреть в аптечке лекарство от давления и накапать Аркадию Ивановичу тридцать капель корвалола.

За столом Люба сидела по заведенному порядку рядом с Глафирой, которая говорила много и ненужно, лезла к Аркадию Ивановичу с пустой житейской мудростью, и видно было, что Аркадий Иванович от этого еще больше страдает. Заткнулась Глафира, только когда встал Арсен и твердо сказал, что все это теперь совершенно не важно, а важна только наша память, и пока мы помним, все наши близкие живы.

Ничего особенного Арсен вроде бы не сообщил. Но вслед за ним встал зять Арсена Артур. И Аркадий Иванович, дернув душный узел галстука, тоже встал на нетвердых ногах. И незаслуженный Муськин Юра встал. И прораб Гоша встал, неловко зацепив стул. А за ним поднялся доктор Латышев, пугающе новый, худой, с горячими, поверх всего смотрящими глазами. Последним встал Григорий и сказал про Александру Сергеевну простые слова, что хороший она была человек и светлый и память о ней тоже будет светлая, а нам надо просто оставаться людьми, просто людьми, и даже этого будет достаточно. И Любе показалось, что Григорий посмотрел на нее.

Коротких поминок не получилось, потому что потом выпили за упокой Поляна, кстати вспомнив и его жену Сонечку, которую прошлым летом сын забрал к себе во Владивосток, и за Августу выпили, и за бессмысленных Лёню с Клавой. А потом опять встал доктор Латышев и отдельно помянул Глафириного мужа Илью Николаевича, упокой, Господи, его душу. И Люба почувствовала, как задеревенело рядом с ней Глафирино плечо.

Наискосок от Любы сидели Муська Живоглотка и чокнутая Алевтина Валентиновна, и Муська, одетая по случаю в черное, блестящим стеклярусом обшитое платье, что-то вкручивала на ухо мелко трясущейся Алевтине, которая загипнотизированно, благодарными глазами смотрела на Муську.

Встретившись взглядом с Любой, Муська осеклась, а потом стала улыбаться еще слаще. Но то, что еще вчера зацепило бы Любу, вдруг стало ей безразлично. Будто со смертью Александры Сергеевны, которая любила Любу, – Люба это знала наверняка, то есть ей очень нужно было, чтобы это было наверняка, – так вот, будто со смертью Александры Сергеевны она вдруг выросла, стала лучше.

Когда засобирались расходиться, Аркадий Иванович встал, снова дернул узел галстука и сказал, что ждет всех на девять дней.

А на шестой день Аркадий Иванович пропал.

Утром Люба позвонила ему справиться, не надо ли чего, но трубку никто не брал. «Видать, в магазин пошел. И пусть пройдетси. Тошно дома одному-то, ясное дело», – подумала Люба и переключилась на готовку обеда. В следующий раз она позвонила в пятом часу, после того как накормила Зойку и сама поела. И опять трубку никто не брал. Потом Люба вспомнила, что и вчера Аркадия Ивановича не видела.

Тогда Люба поняла, что надо зайти в квартиру. Но ключей у нее не было. Запасные, на случай, если дверь захлопнется или еще что, Одинцовы держали напротив, у Латышевых. Меньше всего Любе хотелось общаться с Зинаидой, но делать было нечего.

Дома оказался только доктор. Вместе они открыли дверь в квартиру Одинцовых.

– Аркадий Иванович, вы где? – неуверенно позвала Люба и тихонько двинулась вслед за Латышевым вглубь квартиры, заглядывая поочередно в ванную, туалет, кухню, потом в гостиную и спальню.

В гостиной на этажерке стоял граммофон с медной, распахнутой, неслышно кричащей трубой, наставленной на вошедших. Любе сделалось страшно.

Темные незашторенные окна отражали ее и доктора, настороженно оглядывающих комнаты, словно старик Одинцов играл с ними в прятки и мог оказаться где угодно, хоть в платяном шкафу. Однако нигде Аркадия Ивановича не было. Люба вздохнула с облегчением: можно уйти. В отсутствии хозяев чужая квартира казалась таинственной и страшной.

Но Латышев, к удивлению Любы, сел за разобранный еще с поминок стол, осторожно отодвинул от края поднос со слабо звякнувшими рюмками и сказал не обычным, а, наверное, таким, каким разговаривал в своей больнице, тоном:

– Люба, голубушка, пожалуйста, позовите мужчин из двадцать второй.

Стоя в дверях гостиной, Люба слушала, как Латышев, Арсен и Григорий рассуждают, с чего, кроме уже сделанного заявления в милицию, начать поиски пропавшего Аркадия Ивановича. В это время зазвонил телефон. Некоторое время все молча смотрели на аппарат, и Люба почувствовала, как мелко-мелко задрожали у нее колени. Латышев взял трубку.