Узник №8 (СИ)

    Да, но госпожа дочь надзирателя обещала мне муху. Пожарник мне ничего не обещал, поэтому ему я ничем не обязан, я не обязан участвовать в его убийстве. А вот госпожа дочь надзирателя… Она находится в затруднительном, да что там, беспомощном положении, она несчастна. Помочь ей — мой долг, как порядочного человека. И потом, она обещала мне муху. Обещала… Но не уловка ли это, чтобы только заставить меня принять их условия? А ведь наверняка. Да и муха мне не нужна. Конечно, я мог бы взять её с собой в Ближнюю тюрьму, но там, надо полагать, своих мух в избытке, и может быть даже, гораздо более подвижных, умных, быстрых, общительных. Да и местная муха вряд ли будет принята в их обществе — быть может, её изгонят или даже убьют чего доброго. У мух это так же просто, как у людей, мухи ничем не лучше.

    Значит, я могу отказаться от этой сделки? Наверное, могу. Пусть это нечестно, неправильно, неинтеллигентно, но я, в конце концов, поставлен в такие условия, когда честь мало что значит. Обязан ли я хранить свою честь в пожизненном заключении? В пожизненном! Скажи, господи, дай знак.

    Дверь открылась, обрывая его рассуждения, и вошли жена и дочь надзирателя.

    — Господи… — произнёс ошеломлённый узник. — Это и есть твой знак? Но как понимать мне его?.. А впрочем, всё понятно, всё яснее ясного, прости меня, дурака, господи.

    — О чём это ты тут шепчешься с богом? — весело спросила дочь надзирателя.

    — Ну вот мы и пришли за посудой, — добавила жена надзирателя.

    — Да, я понял, — кивнул узник.

    — За посудой, говорю, пришли, — повторила жена надзирателя с нажимом.

    — Да, да, — узник непонимающе посмотрел на неё и развёл руками, показывая, что не имеет никаких возражений.

    Жена надзирателя быстро собрала посуду и направилась к выходу. Дочь ее следовала за ней, но у двери жена надзирателя остановилась и, обернувшись, сказала:

    — Ты только посмотри, дочка, какая пылюка у него тут!

    — Да маменька, ужасная пылюка, — согласилась дочь, обведя взглядом камеру. — А ведь я сегодня уже убиралась у него.

    — Ну и ничего, дочка, — улыбнулась жена надзирателя, — я чай, руки-то не отломятся, если и ещё раз уберёшь.

    — На ночь-то глядя? — покривилась дочь надзирателя. — Да мне больше делать нечего, что ли. Завтра и уберу с утра.

    При этих её словах жена надзирателя замотала головой, делая яростные знаки бровями, глазами и всем телом.

    — Да какое тебе завтра, дочка! — сказала она почти со злостью. — Ты уж давай-ка, бери в руки тряпку. Да не забудь подол юбки подоткнуть, когда нагнёшься полы мыть, а то весь подол извозишь, за тобой это водится.

    — Это что же, ещё и полы сейчас мыть?

    — Ну и дуру же дочь дал мне бог, прости меня, господи! — сокрушённо сплюнула жена надзирателя. — Или ты забыла всё?

    — Ой, — засмеялась дочь, наверное, вспомнив, — а ведь и вправду забыла!

    — Конечно забыла, — кивнула жена надзирателя и подмигнула узнику: — Ну, давай, сынок, не плошай.

    С этим пожеланием она вышла, прикрыв дверь, но не тронув засов.

    — Ну что, я начинаю пыль вытирать, — дочь надзирателя улыбнулась узнику.

    — Хорошо, — безучастно кивнул тот.

    Дочь надзирателя достала из передника тряпку и направилась к стеллажу.

    — Только предупреждаю сразу, — говорила она, елозя тряпкой по полкам, — никаких поцелуйчиков. Я вам не шлюха какая-нибудь.

    — Понимаю, — произнёс узник с недоумением. На самом деле он, кажется, не понимал, о чём речь.

    — И не говорите ничего, — продолжала дочь надзирателя, — а то знаю я вас, мужчин: как до дела дойдёт, так начинают в запале нести всякое непотребство.

    — Нет, у меня нет такой привычки, — возразил узник.

    — И поосторожней, — продолжала дочь надзирателя перечислять свои условия, — не забывайте, что я беременна. Сильно не наваливайтесь.

    — Хорошо, я буду контролировать себя, — пообещал узник.

    — Ну и что вы сидите? — строго сказала дочь надзирателя. — Вы должны ходить вокруг и присматриваться ко мне, чтобы у вас в голове созрела мысль и желание овладело вами, сводя с ума.

    — Простите, конечно, конечно, — спохватился узник.

    Он поднялся и принялся лихорадочно ходить по камере из угла в угол, шепча что-то и то и дело всплёскивая руками в беззвучном споре с самим собой.

    Покончив со стеллажом, дочь надзирателя взялась подбирать полы платья, подтыкая их за пояс.

    — Ну, что вы стоите? — обратилась она к узнику, который замер в одном из углов, уставясь в пол лихорадочным взглядом.

    — Уже? — вздрогнул он.

    — Только повторяю: без грубости, без поцелуйчиков, молча. И не затягивайте дело — мы не в супружеской спальне.

    — Я всё понял, спасибо, — кивнул узник.

    — Да не за что, — пожала она плечами. — Давайте, осторожно хватайте меня и тащите к лежаку.

    — Да, да…

    Узник робко приблизился к дочери надзирателя и осторожно обнял её за талию.

    — Ох… — произнесла она.

    — Что? — узник тут же отпустил талию.

    — Да ничего, ничего, это я будто бы от испуга. Давайте, беритесь…

    Узник повторно обнял её за талию и на минуту задумался, что делать дальше. Он никогда не насиловал девиц, поэтому пытался сейчас вспомнить последовательность действий, которые живописала ему давеча жена надзирателя. В конце концов, так ничего и не вспомнив, он потянулся губами к шее дочери надзирателя.

    — Стоп! — изрекла та. — Я вам что сказала — без этих всяких слюнявых нежностей, я вам не проститутка.

    — Да, — осёкся узник, — да.

    Но запах, который источали кожа и волосы дочери надзирателя уже коснулся его ноздрей — давно не пробованый, почти уже забытый запах женщины. Руки его невольно охватили девичью талию чуть крепче, он привлёк дочь надзирателя к себе, ощущая на своей груди упругость её маленьких грудей, притаившихся под заношенной кофтой. В душе его тут же поднялась буря чувств, пелена диких и ещё более одичавших за время заключения инстинктов застлала разум, лишая и воли и сомнений.

    Он припал губами к шее дочери надзирателя, под завитком волос, что притаился за моментально раскрасневшимся ухом, заблудился поцелуями в её волосах, скользнул дыханием по её щеке в поисках губ.

    На его страстный поцелуй она не ответила и как будто даже хотела с руганью оттолкнуть его, но в следующий момент — когда рука узника повелевающе легла на её бюст — сдалась, обмякла, и язык её тут же скользнул навстречу языку насильника.

    Застонав от боли во всём теле — результат каждодневных избиений, — узник поднял дочь надзирателя на руки и, пошатываясь и рискуя рухнуть вместе с драгоценным девичьим телом, перенёс на топчан.

    Одна рука его тут же принялась расстёгивать её кофточку, другая скользнула по теплой ляжке к лону девушки, которая покорно развела ноги и уже сама, со страстью, впилась в губы узника.

    — О господи! — простонал узник, ощутив под пальцами мягкое и податливое тепло её плоти там, под застиранной до шершавости, но такой манящей тканью трусов.

    — Мамочка! — вторила она ему, выгибаясь под тяжестью его тела, когда он навалился сверху и впился поцелуем в её грудь.

№4

    Его мутный бессмысленный взгляд ударился о низкий и грязный потолок камеры. Всё тело было сковано болью, не оставалось на нём, кажется, ни одного места, которое не ныло бы, не ломило и не разрывалось пульсирующими толчками страдания. Смутно припомнилось последнее избиение: как всегда добродушное лицо надзирателя, на котором в противоречие выражению горели дикой яростью глаза, его крики, тяжёлые удары дубинки; обнажённая дочь надзирателя, сжавшаяся в углу и прикрывавшая одной рукой груди, а другой — путаницу рыжеватых волос под животом; поблёскивающая в тусклом свете жизнетворная влага, тонкой полоской опускавшаяся от лона по молочно-белой ляжке; явившаяся на крики жена надзирателя мечется между мужем и дочерью, в попытках то успокоить одного, то утешить другую.