Осажденная крепость

Тут и гость обычно присоединялся к его смеху. Если в этот момент Маньцянь находилась рядом, она тоже улыбалась из чувства долга. Цайшу забывал только сказать, что мальчишки, не найдя на стене удобного для упражнений в каллиграфии места, исписали створки ворот двумя одинаковыми иероглифами самых разных размеров: «Особняк Сюя»; при этом они старались скопировать горделивую надпись, укрепленную Сюй Цайшу повыше, на самом видном месте. Гость, естественно, об этом тоже не упоминал.

Маньцянь толкнула дверь и услышала из глубины грубоватый голос прислуги из местных: «Кто там?» Маньцянь прошла мимо, спросив лишь, вернулся ли хозяин. Прислуга ответила отрицательно. Именно этого ответа и следовало ожидать, но сейчас от него на душе у Маньцянь полегчало. До этой минуты она все-таки побаивалась — вдруг Цайшу пришел раньше обычного, вдруг начнет расспрашивать, где была… А она еще не придумала такой лжи, чтобы выглядеть естественно и убедительно. И вообще ей казалось, что куда легче сделать что-то нехорошее по отношению к мужу, чем лгать ему в лицо. Она прекрасно знала, что недавно во всех учреждениях обеденный перерыв продлен до трех часов, поскольку воздушные налеты обычно происходили в полдень. Следовательно, муж должен был вернуться поздно, после того как зажгут фонари. Но кто в этом мире гарантирован от случайностей — с ней самой только что произошло нечто неожиданное.

В самом деле, идя после обеда на встречу с Тяньцзянем, она совсем не была готова к такому финалу. Да, она старалась ему понравиться, но откуда ей было знать, что он окажется таким предприимчивым и настойчивым. Ей хотелось всего лишь, чтобы между ней и Тяньцзянем возникло тонкое, хрупкое, скрытое чувство, чтобы их отношения были полны прихотливых изгибов, недомолвок и догадок, чтобы не оставалось никаких следов. Пощекотать душу себе и другому — вот самое большое удовольствие для женщин типа Маньцянь. И в то же время самое безопасное — собственный муж выступает в роли естественного тормоза, предохраняя обе стороны от излишне резких движений.

Нет, она не предполагала, что Тяньцзянь так прямо пойдет к цели. Здоровая, обыкновенная плотская любовь, которую он ей предложил, скорее пугала, разочаровывала ее, чем вселяла надежды. Она чувствовала себя как человек со слабым желудком, объевшийся жирной пищей. Если бы она знала, что Тяньцзянь может быть таким грубым, она сегодня не вышла бы из дома. Или, по крайней мере, сменила бы белье. Она вспомнила о своей поношенной и вдобавок нуждавшейся в стирке сорочке с бо́льшим стыдом, чем о том, что произошло, и вся залилась краской…

Пройдя через крохотный внутренний дворик и среднюю комнату, служившую одновременно гостиной и столовой, Маньцянь вошла в спальню с кирпичным полом. Пожилая прислуга ушла на кухню заканчивать приготовления к ужину: как и все деревенские бабы, она не догадывалась, что ее обязанность — поухаживать за уставшей госпожой, подать ей хотя бы чаю. Да и Маньцянь сейчас не хотелось ни с кем разговаривать. В душе у нее был какой-то клубок спутанных, неотчетливых мыслей, тело охватила усталость, и лишь щеки и губы, которые целовал Тяньцзянь, как бы вели самостоятельную осмысленную жизнь и не хотели так быстро расстаться с воспоминаниями.

В комнате со старомодными решетчатыми окнами уже давно стемнело, но Маньцянь это было приятно. Как будто эта тьма укрывала и ее совесть, она не лежала у всех на виду оголенная, как лишившаяся раковины улитка. Поэтому женщина не стала включать свет, хотя в этой глубинке электричества хватало лишь на то, чтобы черную тьму заменить серой — как будто ночь разбавили водой. Маньцянь сидела в кресле, из нее выходило тепло от долгого хождения по улицам. То, что произошло у нее с Тяньцзянем, стало казаться чем-то совершенно неправдоподобным, привидевшимся во сне. Ей очень хотелось лечь на кровать, собраться с мыслями, но как истинная женщина она все-таки решила сначала снять выходную одежду. Из ее меховой накидки лезли волосы, бархатное ципао утратило яркость красок. Между тем с прошлого лета в этом городе становилось все оживленнее; вместе с эвакуированными учреждениями сюда прибыло немало модных барынь и барышень, так что у местных жителей глаза разбегались. А Маньцянь все еще донашивала то, что когда-то получила в приданое, и была не прочь обновить гардероб. Но свои, опять-таки полученные в приданое, средства она потратила во время эвакуации, а жалованья Цайшу хватало лишь на повседневные расходы. Откуда ему было взять денег на ее наряды? Маньцянь входила в его положение и не только не просила новых платьев, но даже старалась, чтобы муж не догадывался о ее желаниях. Да, эти два с лишним года, что она замужем, легкими не назовешь. Но она терпеливо переносила тяготы вместе с Цайшу, призвав на помощь гордость, поддерживала свою любовь и никогда никому не жаловалась. Кто может сказать, что такая жена хоть в чем-то провинилась перед мужем!

Это скорее муж был виноват перед ней. Еще до помолвки мать Маньцянь утверждала, что Цайшу обманывает ее сокровище, и обвиняла своего мужа в том, что тот привел волка в дом. Подружки тоже говорили, что, мол, Маньцянь всегда была такой умницей, а самое главное дело своей жизни решает по-глупому. Но какая мать поначалу не настроена против зятя, которого самостоятельно выбрала ее дочь? Какая женщина не осуждает за глаза ухажеров своих подруг? Юноши и девушки, поступая в университет, думают не только об ученой степени, но и о возлюбленных. В университетах, где студенты обязаны жить в общежитиях, перегородки между полами становятся более тонкими, к тому же, лишенные советов и помощи семьи, студенты вынуждены полагаться лишь на самих себя. Свободное, равноправное общение молодежи приводит к тому, что в богатых семьях называют матримониальными ошибками. А любовь, как утверждают, слепа и часто прозревает уже после свадьбы. Впрочем, нередко она бывает зрячей с самого начала: иные студенты хотят любить, хотят быть любимыми, ищут, кому бы подарить любовь, просят уделить им хотя бы остатки любви — а любовь видит, что они ее не стоят, и не обращает на них внимания. Нет, она все-таки скорее слепа — не видит, что в каждом есть хоть что-то достойное любви. Как бы то ни было, студенты увеличивают собой не только число пар, сочетавшихся свободным браком, но и количество обойденных любовью одиночек мужского и особенно женского пола. Им остается только утешать себя, что, в отличие от Маньцянь, они не сделали неверного выбора.

От природы не слишком бойкая, Маньцянь в своих мечтах видела себя благовоспитанной, серьезной продолжательницей какого-нибудь знатного рода. Ее глаза с длинными ресницами, овальное личико, белое, лишенное румянца, высокая худощавая фигурка — все производило впечатление соразмерности и некоторой отстраненности. Выделявшая ее в среде однокурсников любовь к искусству еще более побуждала тех юношей, которым она нравилась, искать в ней непередаваемую словами утонченность. Некоторые находили ее красоту излишне пресной, им хотелось чего-то поскоромнее, но ведь сказано у древних, что «поедающие мясо заслуживают презрения» [167], посему Маньцянь даже не удостаивала этих неотесанных мужланов взглядом своих близоруких глаз.

В добавление к врожденной стеснительности Маньцянь выработала в себе привычку держаться несколько замкнуто, из-за чего некоторые называли ее гордячкой. Женская гордость действует на мужское тщеславие так же раздражающе, как насекомые на мужское тело. Возможно, она не была такой изящно-холодной, как ей нравилось себя представлять, — во всяком случае, поклонники у нее были, но ее притягательная сила действовала на мужчин исподволь, замедленно, да и сама она была флегматичной. Влюблялись в нее однокашники, проучившиеся с ней не один год, но именно поэтому они казались ей слишком привычными, примелькавшимися, обыкновенными и не вызывали ощущения нового, необычного. Вплоть до выпускного курса у нее не было возлюбленного. В минуты скуки или грусти она сама ощущала пустоту в сердце, которую некому было заполнить. Видно, она упустила возможности, которые предоставляло студенческое общежитие, и напрасно потратила время на университет. И тут, будто ниоткуда, появился Цайшу.