2017

– А я видел блондинку лет сорока, костюмчик в талию, на попе бант, – едко сообщил Фарид. – Тебе Петрович прямо сказал, что эта полная приходится ему женой?

– Нет, ты же знаешь, он ничего такого никогда не говорит, никого никому не представляет… – растерянно пробормотал Крылов, чувствуя, как глоток горячего чая немедленно выступает испариной на лбу.

– То-то, – произнес Фарид наставительно. – У Петровича может быть хоть четыре жены, и не потому, что он мусульманин. Ему что Аллах, что Христос, все равно. Он сам по себе. И принцип у Петровича такой: никто и ничто не может быть для него единственным. Ни жена, ни друг, ни паспорт, ни дом. Есть у него знакомец, тихий старикан с дамской стрижкой. Торговец поддельными документами. Что хочешь может выправить. Не видал такого?

Видал… – Крылов предпочел умолчать, что на старикана вышел сам, чтобы выяснить насчет фальшивых паспортов для побега с Таней в Зазеркалье. Как недавно это было по календарю, и как давно: дальний нестриженый угол Алтуфьевского парка, благодушный дедок в грубом, как ряса, коричневом плащике, с матерчатой кошелкой на коленях, в которой, помимо детских книжек для внука, содержалось, возможно, нечто не совсем легальное…

Значит, Анфилогов. Не зря о профессоре ходили смутные слухи, будто он двоеженец, не то троеженец – и не из любви к прекрасному полу, а, как догадывался Крылов, ровно наоборот. Во всяком случае, это было как раз похоже на конспиратора Анфилогова: уходить от определенности, клонировать себя, свою судьбу, буквально каждый час собственного времени за счет других людей, их жизни и судьбы.

– И кстати, о доме. – Фарид, ссутулившись, глядел в светающее окошко, где остатки бледной луны напоминали таблетку аспирина. – Петрович наш, ты знаешь, богатый. Мне приходилось слышать, будто он купил особую квартиру, про которую решил, что туда никто не зайдет до самой его смерти. Будто он там выращивает, вот как помидор выращивают в теплице, собственное привидение. И будто, когда он умрет, этот его дубликат станет стеречь нажитые Петровичем сокровища…

Крылов, давно боровшийся с зыбкой полудремой, вздрогнул, будто в него попали камнем. Теперь он в точности знал, какие именно двери открывает «сувенирная» Танина связка – ключи и сейчас были при нем, на нем, как нарост на дереве, как лапчатый железный паразит.

– Вот, а в привидения веришь! – воскликнул Фарид, по-своему истолковавший движение Крылова, вдруг испугавшегося спросонок, что потерял дареную связку, и лихорадочно щупавшего складку брючного кармана, грубо набитую железом. – Ладно, утро уже, петухи пропели, призраки растворились. Пора и нам спать. Сейчас разложу тебе кресло. Только вот один последний вопрос, – Фарид неожиданно близко заглянул в глаза Крылову, дохнув на него нагретым спиртом. – Спрашиваю только для того, чтобы понимать, насколько плохи твои дела. Скажи, рубиновые копи, про которые болтают, будто Петрович их нашел на северах, – они существуют?

Крылов беспомощно улыбнулся. Он хорошо помнил правило хиты, по которому о больших находках не положено говорить и не положено спрашивать. Но Фарид продолжал смотреть, нависая над засыпанной сахаром клеенкой. Тогда Крылов несколько раз кивнул, качаясь вместе с табуреткой над какой-то сонной бездной и странно заходясь сердцем. Он бы многое отдал сейчас за предельную простоту жизни. Но отдавать ему, выходит, было совершенно нечего.

– Значит, так, – угрюмо произнес потемневший Фарид, – теперь выполняй, что я скажу. Никого больше не ищи. Никого не выслеживай. Сиди тихо, жди Василия Петровича, только с ним говори и разбирайся. Ну, а если что случится – быстро беги к дяде Фариду, никуда не сворачивая.

Разумеется, Крылов Фарида не послушал.

Он честно пытался освободиться от женщины, незаконно, безо всякого права, им завладевшей. Мысленно он находил в Татьяне массу недостатков. Но как только прекращалась эта адская работа (чем-то напоминавшая усилия зашить прямо на себе безнадежно изорванную одежду), как образ немедленно восстанавливался. Похоже, этому образу нельзя было нанести ни малейшего вреда.

Урон терпел один Крылов. С одной стороны, ему было бесконечно лестно предательство Татьяны: только Крылов понимал, что такое отдать любовнику ключи от убежища мужа, пусть даже не сообщая адреса. С другой стороны, ощущение, будто в собственной его квартире кто-то бывает в его отсутствие, многократно усилилось. Почему-то при уборке набиралось слишком много мусора: столько не могло получаться в полупустом помещении и от одного человека. Заметая в совок порождаемую этим пространством призрачную пыль, в которой не было ничего земляного, Крылов обнаруживал в ней лепестки целлофана, какие-то комочки сморщенной гнили, мелкие железки, объяснить происхождение которых было невозможно. На всякий случай он проинспектировал запасные ключи, всегда хранившиеся внутри квартиры, никогда из нее не выносившиеся. В гулком ящике легкой оранжевой тумбы болтались две запасные, вощеными шнурками обкрученные связки: вместе с комплектом, который носил с собой Крылов, получалось три. Но ему почему-то мерещилось, что изначально их было четыре.

Поглощенный всеми этими переживаниями, он на какое-то время совершенно забыл про Тамару, точно ее никогда не было на свете.

Он уже почти не смотрел телевизор, по которому вместо новостей теперь крутили старые фильмы. Изредка оставаясь у матери, он машинально прошаривал каналы и натыкался то на кваканье голливудской комедии, то на павлиний вопль очередной певички, одетой в сеточки и блестки. Заслышав бравурный марш «Покойника года» и увидав во весь экран мерцающую, обрамленную засахаренными локонами физиономию Дымова, Крылов уже хотел нажать на кнопку пульта. Но тут Дымов отплыл, открылась рукоплещущая студия с зеркальным полом, на который как раз вступала, смело ставя туфли на свое танцующее отражение, великолепная Тамара.

Видимо, начинался тот самый эфир, по поводу которого так долго велись переговоры. Чувствуя тягостное раздражение и странную покинутость оттого, что все происходящее его больше не касается, Крылов приготовился смотреть. Тамару со всем почетом препроводили в кресло главного гостя – тяжеленное сооружение темного дерева, без подлокотников и с готической спинкой, чей не различимый для глаза угол наклона, как было известно Крылову, не позволял сидящему распрямиться. Тамара, однако, сумела сесть красиво, скрестив светлые ноги и держась прямой спиной в неуловимом миллиметре от пригибающей доски. На ней было незнакомое Крылову пламенистое платье, в высоко заколотых волосах что-то рассыпчато взблескивало – сквозь пыльное стекло экрана подробностей было не разглядеть.