Музей заброшенных секретов

— Фантастический ты мужчина, Вадим…

Он сразу же принимает это за ожидаемый комплимент, глотает его, как кусок из тарелки — ам! — и так мило яснеет лицом, что только последняя сука не почувствовала бы себя обезоруженной:

— Напрасно ты от ужина отказалась! У моего шеф-повара три международных диплома, в прошлом году на конкурсе в Венеции француза победил…

Надеюсь, он хоть не поведет меня осматривать эти дипломы?

— Я уже ужинала.

— И много потеряла, можешь не сомневаться! Ну хоть на десерт должна ко мне присоединиться…

— Ага, моя бабушка говорила — сам съешь хоть вола, то одна хвала…

— М-да, — соглашается Вадим, то ли не поняв, то ли недослышав: — Намучились наши отцы и деды, что и говорить…

И поэтому мы теперь так гордимся тем, что мы едим, думаю я, — но вслух этого уже не говорю. Тридцать третий, сорок седьмой — все это где-то в нас засело, записалось в клеточной памяти, и дети и внуки, ошалевшие от внезапного богатства девяностых, теперь точно так же, как червяки, наращивают кольца — наверстывают за все несъеденное в предыдущих поколениях. Только тут случился уже как бы сбой генетической программы, мутация, выбравшая самых живучих, тех, что лучше всего жуют и переваривают: это они нынче застраивают город окаменевшими отходами своих гигантских кишечников — рестораны, бистро, корчмы, кабаки, харчевни, закусочные множатся на каждом шагу, как грибы, разве что еще стоматологические кабинеты не менее настырно лезут в глаза своими вывесками, и если бы пройтись по Киеву без дела (да только кто же теперь так проходится, без дела!), то можно подумать, будто люди в этом городе только тем и заняты, что едят, едят — и точат зубы, чтобы есть еще больше… Р. тоже любил рассказывать, какие вкусности он ел в Гонконге, какие в Эмиратах, а какие в Нью-Йорке, в каком-то заоблачном заведении, где даже меню не подают — сам делаешь себе заказ, что тебе в голову бахнет, не спрашивая о цене, — и что, вот так, все что угодно и выполняют? Все что угодно, с готовностью уверял Р. Что, хоть из Красной книги? Мозг варана, антрекот из амурского тигра? Или что-нибудь экологически более корректное — скажем, донорские почки, нарубленные из каких-нибудь голых-босых албанцев или китайцев, которых и так никто не считает?.. Р. засмеялся, а когда я уже напрямик спросила у него, сколько голодных можно было бы накормить на сумму, равную по стоимости одному такому ужину, обиделся и сказал, что это «ханжество». Хотя он, в отличие от Вадима, даже толстым не был.

Вот они кто, эти серьезные люди — все те, кто после развала СССР ринулись в обе руки грести, сначала наличкой в трусы, а потом трансфером на оффшоры, невиданные дотоле капиталы, — вот они кто: потомство погрома. Такого, что и не снился новейшей истории, и поэтому она его в свое время так и не заметила — сделала ему delete, как в компьютерной игре. А теперь уже поздно, они уже пришли — те, из кого, как сказал Вадим, получаются наилучшие погромщики. Они пришли и отомстят новому столетию за горы «дилитнутых» трупов прошлого, плодя точно так же «дилитнутые» горы новых трупов и даже не догадываясь, что они мутация: орудие мести. Flagellum Dei, бич Божий (где я недавно слышала это выражение?..). У них прекрасные зубы, новенькие титановые импланты, и они ненасытны, как железная саранча Апокалипсиса: они пришли есть, и будут есть, пока не лопнут — пока не перемелют своими титановыми зубами все, что встретится им на пути…

Я вдруг ощущаю такую усталость, будто из меня выкачали воздух. Будто он меня высосал, Вадим, — хотя как это ему удалось, непонятно. Голова гудит в затылке нарастающей болью; стараюсь держать ее прямо. Черножирафистая Машенька приносит мороженое в серебряных мисочках — свое, фирменное, продолжает хвастать Вадим: от того самого чудо-шеф-повара.

— Попробуй, не пожалеешь. Ты когда-нибудь ела домашнее мороженое?

У жирнющего, хоть ножом режь, желтоватого, как сливки, мороженого и правда необычный вкус — такой бывает у крестьянских блюд: что-то сытное, густое, непроцеженно-благоухающее, из допластиковой эпохи… Одной такой порцией можно наесться на целый день. Покорно говорю это Вадиму. Он кивает, как экзаменатор, удовлетворенный ответом студента.

— Вот это, Дарина, — говорит вдруг нравоучительно, — и есть реальность…

— Что? Мороженое?

— И мороженое тоже, — он больше не улыбается. — Все это, — обводит взглядом свою пещеру, — и еще много чего другого… А мороженое, между прочим, натуральное, из настоящего молока. Без химических красителей, без ге-ме-о… Знаешь, что такое ге-ме-о?

— Встречала такую аббревиатуру…

— Генно-модифицированные организмы. Те, что все больше завоевывают мировой рынок, и наш тоже. Соя, картошка с геном скорпиона…

— О боже. Почему — скорпиона?!

— А чтобы колорадский жук не ел. И он ее таки не ест. А мы едим. Все Полесье уже ею засажено. Западные импортеры сбрасывают нам все это дерьмо без всякого контроля, еще одно поколение — и у нас начнутся такие же проблемы с ожирением, как у американцев. А еще через пару поколений от такого питания, может, и хвосты, или там копыта расти начнут, кто же это заранее угадает…

— Да ну, это уже Голливуд какой-то…

— О! — невесть чему радуется Вадим. — Уже ближе к делу. А то ты так пламенно говорила про реальность и про то, как с ней не шутят, что я даже заслушался… Умеешь! Как с экрана отожгла. А что это такое — реальность? Тебя послушать, так это прямо какой-то, — он на минутку запинается, выбившись из привычного запаса слов: — Какой-то… фетиш. Как будто реальность существует сама по себе…

— А что, разве не так?

— Для какой-нибудь деревенской бабушки, может, и так. А ты должна бы понимать, что реальность создается людьми. И уже не получится провести грань — где то, что ты называешь реальностью, а где созданное… — Он снова тормозит, подбирая слова: не привык к абстрактным разглагольствованиям: — Созданные людьми…

— Симулякры?

Черт меня дергал за язык. Такого слова Вадим не знает — и несколько секунд не мигая вглядывается в меня с враждебностью простолюдина, который при столкновении с чем-то неизвестным прежде всего подозревает подвох. (От этой короткой стычки — словно мы с ним с разгона стукнулись лбами — у меня начинает кружиться голова, мир, качнувшись, приходит в движение, будто вода от всплеска, и на мгновение охватывает странное чувство чьего-то незримого присутствия рядом — где-то сбоку, куда не отваживаюсь повернуть разболевшуюся голову…)

— Это из теории постмодернизма, — слышу собственный голос тоже как будто сбоку. — Медиа, интернет, реклама… Симулякры. Такие фантомные образования, не имеющие прямого отношения к реальности, но все вместе составляющие параллельную, так называемую гиперреальность. Известная теория, Бодрияр писал об этом… Француз…

— Вот видишь! — Услышав, что он самостоятельно додумался до того же, что и известный француз, Вадим снова добреет: — Я же тебе это и говорю. Вот ты сказала: Голливуд, не поверила мне — и это нормально, нормальная реакция… В правду уже труднее поверить, чем в выдумку. Всякая правда — результат такой запутанной многоходовки, со столькими спрятанными ходами, что простому человеку в этом сто лет не разобраться. А выдумка — задачка в одно действие, максимум в два. И чем больше информации вокруг, тем больше люди будут предпочитать простые решения.

— Бритва Оккама?

— Ну да. Скажи, что Кучма приказал убить журналиста за критику, и все поверят. Потому что так всегда в кино диктатуру показывают. А скажи, что это была спецоперация нескольких разведок, которую по геополитическому значению для региона можно приравнять к войне на Балканах, — и на тебя посмотрят как на психа…

— А что, это действительно была спецоперация нескольких?..

— Неважно! — отрезает Вадим, придерживая губами выскальзывающую, как червячок, усмешечку, и во мне снова поднимается то же чувство расшатанной вестибулярки: всплеск, гигантский обвал, твердь под ногами разъезжается, как разломавшаяся льдина… Морочит, мелькает догадка, — он же морочит меня, как профессиональный соблазнитель, чтоб я не знала, чему верить, — видать, именно этим он и берет женщин: лишая их, шаг за шагом, всех точек опоры, превращая твердь у них под ногами в сыпкий серый песок, как во Владином сне, после чего замороченной жертве только и остается, что упасть ему на грудь: мужчина-стена, одинокая скала среди тумана миражей! — очень сильный эротический ход, согласна, только где, где, черт подери, я уже встречала такого человека (не Р., тот был проще!) — с такой же спокойно-наступательной манерой убеждать и подчинять, и даже с такой же хитроватой безуминкой во взгляде?.. (Больной в застиранном сизом халате, что смотрел на меня, пятнадцатилетнюю, во дворе днепродзержинской психушки с такой усмешкой, будто все про меня знал — все самое плохое, то, о чем не имела понятия мама, в это время продолжавшая лепетать вслух что-то жалостливое: ей и в голову не приходило, что свидание с отцом могло вызвать у меня какие-то иные чувства, чем у нее, и я, вскипая слезами гнева, думала, что мать у меня дуреха, а отец меня бросил, предал меня ради каких-то своих, страшных и темных взрослых дел, которые были для него важнее, чем я, и в результате превратился в беспомощного, высохшего деда с мутными глазами, как раз тогда, когда должен был стать для меня опорой, — в это мгновение я ненавидела их обоих, со всем жаром подростковой обиды, и тут-то и ударил навстречу, ослепив, взгляд того типа, который скалился так, будто прочитал мои мысли, и я похолодела — а уже потом разглядела, что́ он держит в руке под расхристанными полами халата…)