Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Когда они поженились, она бросила университет, и Шимек мне рассказывал, что жили они в одной комнатке в квартале Сен-Жермен-де-Пре. И с горечью добавил, что они тогда были очень бедны и нередко единственной их едой был кусок хлеба с сыром.

— По-французски я говорил очень плохо. Жена тоже. Люди над нами посмеивались. Нет, не зло, просто им это казалось забавным.

Его дочка Марта сейчас, наверное, в лицее. В котором часу она, интересно, возвращается? И кто сообщит ей о смерти матери?

Надо думать, тело привезут домой и пока положат в спальне. Не представляю, как все это происходит, но волнуюсь. Господи, как бы мне хотелось быть рядом, разделить с ним горе!

— Повторите!

Официант с удивлением смотрит на меня.

— Вам это обойдется в восемь франков. Такая цена стоит у бармена.

Эту рюмку я выпиваю чуть ли не одним глотком и выхожу. Домой, где мне придется сидеть наедине с мамой, идти не хочется. И я бреду по вечерним улицам. Уже горят фонари, светятся витрины. Сама не знаю как, оказываюсь на авеню генерала Леклерка.

— Ты не меня ищешь, крошка?

Мужчина, бросивший эту фразу, остановился, но я поворачиваюсь к нему спиной.

Я смотрю на дверь маленькой гостиницы, зажатой между двумя магазинчиками. Гостиница «Модерн». Довольно убогая. Эмалированная табличка возвещает: «Комнаты на месяц, на неделю, на сутки». Дверь открыта, полутемный коридорчик ведет к конторке портье.

Сейчас, наверно, профессор утешает дочку, ведь у них, кроме друг друга, никого нет. Боюсь, их жизнь теперь усложнится.

Вдруг я заливаюсь краской. Ведь кое-кто способен подумать, будто я надеюсь… Нет! Такая мысль ни разу, ни при каких обстоятельствах не приходила мне в голову.

Что-то я устала. Захожу в кафе, чтобы чуть отдохнуть. Когда возвращаюсь домой, мопед отца уже стоит под навесом. Значит, мне не придется сидеть с мамой.

Отец читает в гостиной газету, и я, не удержавшись, сообщаю ему:

— Сегодня днем на бульваре Сен-Мишель жена шефа разбилась в такси. По дороге в больницу она умерла.

Отец смотрит на меня и, очевидно, пытается взять в толк мое сообщение. Шимека он ни разу не видел, от меня слышал о нем редко, и для него профессор такая же абстракция, как для меня отцовские сослуживцы, чьих фамилий я даже не знаю.

— Молодая? — наконец отзывается он.

— Лет пятьдесят, а может, чуть меньше. Точно не знаю. Я видела ее только издали.

Отец опять углубляется в газету. Мама у себя наверху. Видимо, большую часть дня она пролежала, а когда спустилась, я с первого взгляда поняла, что она сегодня изрядно выпила.

Оливье к ужину не пришел. Мы сидим за столом втроем, и я тщетно пытаюсь завязать хотя бы подобие разговора. Никто меня не слушает, и я умолкаю. Мыслями я в квартире на площади Данфер-Рошро.

Может, Стефан и его дочка сейчас тоже сидят за столом? Не могут же они все время быть около покойной. Очевидно, завтра придут из похоронного бюро, затянут стены в спальне черными драпировками с серебряными звездочками.

Не представляю, что полагается делать, когда в доме покойник. Я всего лишь раз участвовала в похоронах — дедушки генерала, но это было давно, и я не обращала внимания на детали. Помню только свечи и веточку букса, люди вынимали ее из чаши и как бы кропили усопшего святой водой.

Возможно, дедушка и был франкмасоном, но хоронили его по церковному обряду. Мне смутно помнятся споры на эту тему. Дядя Фабьен настаивал, чтобы было отпевание с отпущением грехов, поскольку, утверждал он, гражданские похороны могут всем нам повредить. Главным образом, думаю, ему: шоколад Пуляра рекламируется как «Шоколад для семьи».

Мама уходит спать раньше, чем обычно, — сразу после ужина ее потянуло ко сну. Отец вскоре следует за нею, но я предполагаю, что ему просто не хочется встречаться с Оливье.

Брат возвращается около одиннадцати; я еще сижу в гостиной с английской книжкой, хотя даже не заглядываю в нее.

— Ушли они?

— Да.

— Вот и хорошо. Неохота мне с ними встречаться. Будь моя воля, сделал бы я им ручкой… Как Мануэла?

— Как обычно.

— Скандала не было? А что это с тобой? У тебя, похоже, заплаканные глаза.

— Жена шефа умерла.

— Она что, болела?

— Несчастный случай на бульваре Сен-Мишель.

— Сколько ей было? — Для Оливье пятьдесят — уже старуха. Немножко помолчав, он цинично замечает: — Ну вот, теперь вам не надо будет прятаться.

Но я — то, напротив, боюсь, что мое маленькое счастье под угрозой. В семейной жизни профессора, да и в профессиональной тоже, я, хоть и принимала в ней участие, занимала крохотное, окраинное местечко. А что будет теперь? У него дочка, он будет вынужден посвящать ей гораздо больше времени.

Я ложусь и плачу в подушку, а брат в открытую, демонстративно шумя, поднимается на третий этаж.

В воскресенье у меня дежурство, но профессор весь день не показывался в Бруссе, только около десяти вечера заглянул на полчаса для осмотра животных.

В понедельник я все время ловлю на себе любопытные взгляды сослуживцев, и меня это бесит. Из дому я выехала раньше и сделала крюк, завернув на площадь Данфер-Рошро. На четвертом этаже два окна закрыты ставнями. Вероятно, там установлен гроб. Интересно, поставили ли рядом две молитвенных скамеечки, как это сделали у дедушки?

Я иду прямиком в маленькую лабораторию, где Шимек лично ведет исследования. Жозеф на ногах и выглядит вполне здоровым. Более того, царапает решетку, стараясь обратить на себя внимание.

Как обычно, я чищу клетки. В десять слышу шаги в соседних лабораториях, и через некоторое время заходит профессор. На меня он не обращает внимания, первым делом направляется к животным.

Впечатление такое, будто он похудел, черты лица заострились, глаза утомленные.

— Почему вы оказались здесь?

— Сегодня же понедельник, профессор.

Он раздраженно передергивает плечами и зовет двух лаборанток:

— Заходите, пожалуйста.

Я не знаю, остаться мне или уйти, но на всякий случай не трогаюсь с места.

— Давайте-ка Жозефа на стол.

И когда он начинает выслушивать рыжего пса, я вспоминаю появление полицейского.

— Записывайте: хрипов нет, пульс регулярный, дыхание нормальное. — С рассеянным видом профессор гладит Жозефа по голове. — Что-нибудь новое есть?

— Крыса из второй клетки околела.

— Следовало ожидать. Когда придет доктор Бертран, скажите, что я просил сделать вскрытие, — и он снова глянул на меня, собираясь что-то сказать, но передумал.

Я не стала обедать в нашей столовой, пошла в соседний ресторанчик. День серый, холодный. Я думала немножко прогуляться, но быстро устала.

Знать бы, что делает Шимек сегодня днем. Его жена, когда он с нею познакомился, жила в Париже одна. У него тоже нет родственников во Франции. Он почти ни с кем не общается, разве только с коллегами.

А ведь еще в прошлый понедельник… Нет, даже трудно поверить.

К ужину я все-таки прихожу домой. Отец и мама сидят у телевизора. На экране целуются мужчина и женщина, потом женщина разражается смехом.

Дом застыл в призрачном оцепенении. Я сдуру спрашиваю у отца:

— Оливье ушел?

Спросила я это просто, чтобы разрядить молчание. Отец сухо ответил:

— Не знаю.

Мы садимся ужинать. Мануэла улыбается: жизнь для нее, что бы ни происходило, прекрасна. Потом я смотрю телевизор, так как читать у меня буквально нет сил. Отец удалился к себе в кабинет.

В начале одиннадцатого приходит брат. Я думала, что он поднимется прямо к себе или на третий этаж, но вопреки моим ожиданиям он заявляется в гостиную. Он здорово набрался. До последних событий такое случалось редко. Оливье не выпивоха. А сейчас он, видимо, пьет из вызова.

— Лора, у тебя нет ничего выпить? Ты, наверно, знаешь, где мамочка прячет коньяк?

Мама вздрагивает, но не оборачивается.

— Нет, не знаю.

— Мама, выдели коньячку, — обращается к ней Оливье.

— Нет у меня.

— Не рассказывай сказок. Скажи, где ты его прячешь, я выпью пару рюмок. Сегодня мне хочется надраться в стельку.