Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Иногда он с непонятной улыбкой гладит мне волосы.

— Зверек мой маленький…

И кажется, я чувствую, что он хочет сказать. Я есть, но меня как бы нет. Почти не видно. Я ничего не прошу. Однако я всегда рядом, всегда под рукой. И он это знает и все пытается понять мое чувство к нему.

Я не мечтаю стать его женой. Он настолько выше меня, что я даже не пробую судить о нем или постичь его.

Он существует, и этого достаточно. И если бы ему пришла фантазия переспать с другой лаборанткой, я не разозлилась бы, даже, наверно, была бы счастлива за него, при условии, что он ко мне вернется.

Разве монахини осуждают своего бога и ревнуют его к другим верующим?

Но скажи я такое кому-нибудь, меня примут за экзальтированную дуру, истеричку, хотя для меня все это само собой разумеется и совершенно естественно. Пожалуй, только добряк Ропар и понимает меня.

Вообще-то редко бывает, чтобы я так долго думала о себе. В этом нет ни капли нарциссизма. Я ведь, несмотря ни на что, тоже Ле Клоанек, и все, что уже почти неделю происходит в нашем доме, огорчает меня не меньше, чем остальных. Я пытаюсь определить свою позицию по отношению к ним, понять, как они влияют на меня.

Хватит, надо браться за работу. В широкие окна светит солнце, и почти все животные дремлют в клетках.

Чуть ли не всю вторую половину дня профессор провел у себя в кабинете, диктуя секретарше письма и разные деловые бумаги. В начале шестого вышел и направился в маленькую лабораторию в глубине коридора, которая сейчас больше всего интересует его. Мне и еще одной лаборантке, лучше всех умеющей обращаться с собаками, он знаком приказал следовать за ним.

— Давайте Жозефа.

Жозеф — это рыжая дворняжка, она у нас уже полгода, а назвали ее так, потому что чем-то она напоминает одного из наших привратников. Собаку привязали к столу, но она даже не вырывается — привыкла и только смотрит на нас, как бы спрашивая, чего мы еще хотим от нее.

Шимек вставляет в уши фонендоскоп, принимается слушать Жозефа, но в это время открывается дверь и входит толстуха из приемного.

— Полицейский пришел, вас требует…

Шимек не слышит, не отвечает, только что-то пробурчал себе под нос: он занят Жозефом. Я вижу в дверях здоровенного полицейского в форме; он красен и явно не в своей тарелке. Судя по множеству серебряных нашивок, он в чине не ниже сержанта.

Через некоторое время профессор, не поворачиваясь и все так же занимаясь Жозефом, недовольно ворчит:

— Что, опять за штрафом?

— Нет, господин профессор. Я хотел бы поговорить с вами.

— Говорите.

— Мне кажется, будет лучше…

— Вас что, смущают эти девушки? Не робейте, они и не такое слышали.

— Дело в том, что госпожа Шимек…

— Что случилось с женой? — Шимек передал нам собаку, обернулся и с изумлением уставился на полицейский мундир.

— Дорожное происшествие.

— Что с ней?

— Тяжело ранена. Отправлена в больницу Лаэннека.

Ошеломление — вот, пожалуй, чувство, которое испытывал шеф. Причем ошеломление до такой степени, что первой его реакцией было недоверие.

— А вы убеждены, что это моя жена? В Париже, наверно, есть и другие Шимеки.

— Вы проживаете на площади Данфер-Рошро?

И тут на лбу профессора вдруг выступают крупные капли пота. Он стоит, не глядя на нас, и видит лишь полицейского, который с трудом выталкивает из себя каждое слово.

— Что произошло?

— Она ехала в такси по бульвару Сен-Мишель. С правого берега, надо думать. Навстречу шел тяжелый грузовик, и внезапно его занесло на противоположную полосу. Пока еще неизвестно, что произошло, потерял ли водитель управление или ему стало плохо. Он не в состоянии говорить…

— Что с моей женой? — прерывает его профессор.

— Шофер такси убит на месте, вашу жену с тяжелыми повреждениями отвезли в больницу Лаэннека. А мне приказали известить вас.

Шимек вытирает лоб и хватает телефонную трубку.

— Мадемуазель, срочно справочную больницы Лаэннека… Да, профессор Шимек… Побыстрей, пожалуйста…

Мы для него не существуем. Верней, для него не существует ничего, кроме телефона, по которому ему должны сообщить о состоянии жены. У нее синие глаза, широкое славянское лицо, добрая материнская улыбка. И я подумала про стоящий на столе у шефа снимок, где она с дочерью.

— Алло! Справочная? Говорит Шимек из Бруссе. Мне сообщили, что недавно к вам доставили мою жену… — Он с некоторым опасением смотрит на телефон. — Скажите, в каком она состоянии? — Полицейский отворачивается. — Как? — И профессор недоверчиво повторяет: — Как не довезли?

Черты его расплываются. Я тоже отворачиваюсь: он плачет, не сознавая этого, и лицо у него искажено гримасой страдания.

— Да… Да… Понятно… Да, еду. Сейчас буду.

Он быстро шагает по коридору, ни на кого не обращая внимания, не пытаясь даже скрыть слезы.

— Не мог я сразу сказать ему, — бормочет полицейский. — Думал подготовить…

Я не плачу, но у меня кружится голова; я плетусь в туалет и кладу на лоб мокрое полотенце. Как бы мне хотелось…

Естественно, мне бы хотелось быть рядом с ним, взять его за руку, поддержать. Но сейчас я ему не нужна, и, кто знает, не возненавидит ли он меня. У шефа погибла жена, и теперь у него могут начаться угрызения совести из-за нашей связи. И я подумала о его дочери Марте; ей уже четырнадцать, она такая свежая, совсем еще девочка, не пудрится, не мажется в отличие от большинства сверстниц.

У них дома я была всего лишь раз, да и то случайно, когда профессор, заболев гриппом, три дня пролежал в постели. Доктор Бертран, старший ассистент, попросил меня отнести профессору письмо и подождать ответа.

Большой светлый дом. Я поднялась на четвертый этаж и дернула начищенный до блеска медный звонок. Дверь открыла крупная женщина в белом переднике. Время было зимнее, и в прихожей стояли лыжи. Не знаю, катается ли на лыжах профессор, но его жена и дочь — вне всяких сомнений. Я тогда вспомнила, что каждую зиму они ездят в Швейцарию, а потом к ним на несколько дней присоединяется и шеф.

Квартира кажется разделенной надвое широким коридором, еще шире, чем в Бруссе; по обеим стенам до самого потолка полки, заставленные книгами. Причем это не тома в роскошных переплетах, какие выставляют в библиотечных шкафах, а самые разные книжки, некоторые даже очень зачитанные. В глубине в одной из комнат играл электрофон.

И я позавидовала людям, живущим в этой светлой, полной воздуха квартире. Почти все двери открыты. Никакой натянутости, как у нас, никакого ощущения, что задыхаешься. Никто никому не мешает, никому не приходится ходить на цыпочках.

Я довольно долго ждала, слушая музыку. Через коридор прошла г-жа Шимек и скрылась в комнате, где звучал проигрыватель, и я услышала голоса, один чуть звонче, но оба веселые.

Мне вынесли ответ, и я ушла. Больше в доме у шефа я не бывала.

— Слушай, иди-ка ты домой, — советует мне Анна Бланше, высокая симпатичная девушка, с которой, однако, у меня нет почти никаких отношений.

— Почему?

— У тебя в лице ни кровинки. Но сперва зайди в бар и выпей рюмку коньяку. Ступай, не жди, когда хлопнешься в обморок. Я скажу Бертрану, что ты плохо себя почувствовала.

Да, так оно и есть. Голова кружится, ноги как ватные. Я снимаю халат и, не дожидаясь лифта, бреду по лестнице вниз. Почти напротив больницы ресторан с баром. Там пусто, только официант сервирует столы.

— Вам чего? — кричит он.

— Рюмку коньяку.

Он с неохотой отрывается от своей работы, смотрит на часы, потом шарит взглядом по рядам бутылок за стойкой бара.

— Бармен придет только в шесть, а я в его хозяйстве не очень соображаю… — Он снимает с полки бутылку и показывает мне этикетку. — Подойдет?

Я киваю. Мне представляется Шимек в больнице Лаэннека на Севрской улице перед телом жены, вероятней всего, изувеченным. Сейчас он, надо думать, не плачет. Это была мгновенная реакция на шок. В один миг отнята огромная часть его жизни: когда я родилась, он уже был женат. Его жена тоже была беженка и училась в Париже.