Клоун Шалимар

Ларри Танидзаки как в воду смотрел. «Маньчжурская защита» лопнула словно мыльный пузырь в тот день, когда очередь для дачи показаний дошла до Кашмиры Офалс. Принудительный вызов свидетеля чреват неожиданностями, и решение Тиллермана задействовать дочь Офалса, по мнению Танидзаки, лишь подтверждало, насколько зыбкой была задуманная им конструкция. Кашмира, подвергнутая Джанет Миенткевич пристрастному допросу, раскрыла перед ней то, о чем не обмолвился в беседе с адвокатом клоун Шалимар, то, что не обнаружили тиллермановские гонцы, посланные на место событий, то, чего не знали пачхигамские каратели и о чем семья Ямбарзалов никому не рассказывала. Коротким своим заявлением, которое было произнесено бесстрастным тоном палача, она в один миг развалила всю защиту.

— Моя мать погибла совсем иначе, — сказала Кашмира. — Она умерла, потому что человек, убивший моего отца, отделил от туловища ее прекрасную, гордую голову одним ударом ножа.

Она обернулась, посмотрела на Шалимара, и он понял без слов смысл ее взгляда: «Вот теперь я тебя убила. Моя стрела пронзила тебе сердце, и я довольна. Когда тебя будут казнить, я приду смотреть, как ты умираешь».

После объявления приговора клоуна Шалимара сразу же перевезли в Сан-Квентин, центральную тюрьму штата Калифорния, где был специальный блок для смертников. Как и в самом начале процесса, это перемещение сопровождалось чрезвычайными мерами предосторожности. Его везли не в обычном тюремном фургоне, а опять в бронированном лимузине с конвоем из одиннадцати автомобилей, в окружении мотоциклистов на дороге и вертолетов над дорогой. Этот кортеж, двигавшийся на север мимо застывших в цементном безмолвии колоколов по старому тракту Камино Реал, напоминал собой отъезд в изгнание какого-нибудь монарха вроде Наполеона Бонапарта, когда его конвоировали к месту вечной ссылки на остров Святой Елены. Все двадцать четыре часа пути клоун Шалимар оставался абсолютно безучастным к тому, что происходило с ним и вокруг него. Тюремное заключение уже успело наложить на него свой отпечаток: лицо утратило яркость красок, кожа обрела нездоровый землистый оттенок, волосы выцвели и поредели. Он не вступал в разговоры с охранниками, сидевшими рядом и напротив, — обратился к ним всего один раз, попросив глоток воды. Пока он проходил процедуру зачисления — пока его фотографировали, брали отпечатки пальцев, выдавали одеяло, синюю тюремную форму, — а затем, закованного в цепи, сопровождали в так называемый ЦА — центр адаптации, он производил впечатление человека, примирившегося с судьбой. В центре адаптации у него отобрали все личные вещи, оставив лишь карандаш, лист писчей бумаги, расческу и кусок мыла. Ему выдали зубную щетку с обрезанной ручкой и зубной порошок, заперли в клетку, где, раздетого догола, подвергли обычной в подобных местах процедуре досмотра — проверяли, нет ли чего лишнего в одном из «выхлопных отверстий» («Сделай улыбочку!» — приказал ему один из охранников, а когда он не понял, тот ухватил его за шею и согнул в дугу, чтобы ему обследовали задний проход). На него снова надели наручники, провели через рамку металлодетектора и повели к камере. Охранник назвал номер, дверь с пневматическим замком, шипя, отворилась и так же, шипя, закрылась, когда он вошел внутрь. Приоткрыли оконце для подноса с едой, Шалимар просунул туда руки, и с него сняли наручники. Все это он выполнил без единого слова протеста. С самого начала он поразил охранников своей отрешенностью. «Как будто в это время он находился где-то на другой планете», — рассказывали они. Уже много позже, после того как он осуществил свой невероятный побег, тюремщики говорили о нем чуть ли не с уважением. «Тут как с летающими тарелками, — повествовал один из них впоследствии, — ты в них не веришь, пока сам не увидишь. Только я и мои коллеги видели всё собственными глазами».

Большую часть приговоренных к смертной казни направляли в восточный блок или в северный сектор, где, собственно, с самого основания тюрьмы и были расположены камеры для смертников и сама газовая камера. Однако тех, кто проходил по классификации «Б», то есть членов бандитских группировок, замешанных в убийствах на территории тюрьмы, тех, кого их же дружки горели желанием побыстрее отправить на тот свет, вынуждены были содержать в центре реабилитации, где на трех этажах размещалось около сотни одиночных камер. Классификационный комитет решил, что клоуна Шалимара следует причислить к группе «Б» из-за большого количества враждебно настроенных по отношению к нему людей среди узников. В северном секторе содержалось около тридцати пяти смертников, в восточном блоке их было более трехсот, так что избиение и изнасилование считались там делом обычным, а оружием могло стать все что угодно, хоть тот же огрызок карандаша, с помощью которого легко выдавливали глаз. В тюремный двор на прогулку людей выводили группами человек по шестьдесят — семьдесят, и это время считалось в тюрьме самым опасным: если начиналась драка и охранники открывали сверху стрельбу, то всегда был риск, что тебя заденет пулей, срикошетившей от стены. Условия содержания смертников в ЦР были далеко не лучшими даже по местным стандартам, однако клоун Шалимар долгое время отказывался от прогулок в тюремном дворе; оставаясь у себя в камере, он делал отжимания на полу или же час за часом посвящал отработке плавных, похожих на танец движений, а то и просто сидел с закрытыми глазами, скрестив ноги и положив на колени руки ладонями вверх.

Его камера была длиной в десять футов и шириной в четыре. Там помещались цельнометаллическая кровать, а также раковина и унитаз, тоже из нержавеющей стали. Два раза в месяц ему выдавали писчую бумагу, туалетную бумагу, мыло, карандаши. Чашки не полагалось. На завтрак ему ежедневно приносили емкость с молоком, а если он хотел кофе, то должен был просунуть эту емкость в оконце, и тюремщик наливал кофе туда. Иногда раздатчик нарочно или по недосмотру плескал горячую жидкость мимо, прямо на руки Шалимара, но тот ни разу не вскрикнул. Сотня приговоренных к смерти наполняла центр реабилитации своими голосами, запахами, шумом. Люди вопили, ругались, выкрикивали непристойности, но все они были в какой-то степени философами и во что-то верили, а многие даже пели: «Скоро станут дни светлее, мы грозу преодолеем!» Были и другие, они говорили быстро, ритмично, в своеобразном темпе тюремного рэпа: «Туда-сюда я шагаю прямо, чтобы не думать, жгу времени динамо, мрак сменяет ярчайший из дней, холод пробрал меня до костей». Многие общались с Господом Богом гимнами: «В новом дому мне одному жизнь теперь, увы, коротать! Но верю в душе — ты со мной, Иисус, ближе друга мне не сыскать!» Клоуну Шалимару был предоставлен лишь этот довольно скудный выбор способа существования, но он не вопил, не пел, не сыпал словами в стиле рэп и не взывал к Господу. Он принял все, что выпало на его долю, включая и отказ от него Тиллермана. Тот бросил его и ушел, а Шалимар молча слушал голоса из одиночных камер: «Четыре с половиной года — понимаешь? — четыре с половиной года у меня ушло, только чтобы найти адвоката, который согласился бы апелляцию подать». Кто-то кричал про пять с половиной лет; кому-то приходилось добиваться справедливости, как они говорили, девять или даже десять лет, — ведь многие из узников так и не желали признать себя виновными; многие серьезно занимались здесь статистикой, например подсчитывали процент официально признанных судебных ошибок. По их мнению, этот процент среди приговоренных к смертной казни был высок, гораздо выше, чем среди прочих категорий узников, так что, если твердо верить, Господь, глядишь, и смилуется и пошлет тебе помощь свою, но пока суд да дело, надо просто ждать, набраться терпения и надеяться, что не твой номер выкликнут, когда какой-нибудь из вновь избранных, дорвавшихся до власти губернаторов пожелает на радостях зажарить на газу одного из осужденных на смерть.