Жена Гоголя и другие истории

— Вот, — сказала девушка просто и как-то опустошенно.

Грудь! Но было ли женской грудью то безобразно-голое или голо-безобразное, что предстало моим глазам в золотых лучах солнца? Уродливые морщины вокруг соска метили эту бледную, болезненно припухшую плоть. Обычно восхитительный нежно-розовый конус здесь был мертвенно-белым и жалко выглядывал из-под длинных черных волос. А на месте соска, этого венца груди, к моему ужасу и ее позору, зияла темная, вялая щель — точь-в-точь рот беззубого старика.

— Вот вам та, что ближе к сердцу... к самому сердцу! — У нее вырвался истерический смешок, который сродни рыданию. — Может, вам и вторую показать? Пожалуйста, любуйтесь. — И она обнажила вторую грудь, как две капли похожую на первую. — Ну что, вы все еще хотите поцеловать меня в эту... в это место? Так давайте: я готова заплатить свой долг.

Я уже все решил, хотя и не знал ни истинной причины ее отчаяния, ни того, как и под каким предлогом могу ее утешить; но в том, что я должен это сделать, у меня сомнений не было. И не важно, в результате какого несчастного случая или слепого жребия судьбы остался так обезображен этот предмет женской гордости, — меня, против ожиданий, уже захватили совершенно новые чувства.

— Конечно, я хочу поцеловать вас именно туда. Подойдите же.

— К черту! — с надрывом воскликнула она, не двигаясь с места. — Мне не нужна ваша оскорбительная жалость, вы же видите, я обнажилась перед вами... и тем самым доказала свою готовность заплатить сполна! Какая другая женщина решилась бы на такое? — Она вся дрожала, как в лихорадке. — Почему бы вам не успокоиться на этом и не унижать меня своим сочувствием? Никто вас не принуждает целовать... сосок, которого не существует. И вы не принуждайте меня проходить через эту адову муку — видеть ваше отвращение, когда будете его целовать!.. Ну разве мы не квиты теперь?

— О каком сочувствии вы говорите? — не слишком уверенно возразил я. — Вы заблуждаетесь: дело вовсе не в сочувствии.

— А в чем же?

— Представьте себе для начала, что по нашему желанию один образ может подменяться другим, или, строго говоря, образ «прим» может сохраняться после того, как он разрушен, вытеснен другим образом. Кое-кто не очень изящно назвал это «объектом поиска». Там, на улице, меня прельстила ваша свободно колышущаяся грудь, так вот, вы попробуйте представить, что эта, которую я вижу сейчас, для меня ничем не отличается от той, которую я нарисовал в своем воображении на улице, вопреки всей очевидности противоречия... Вы что-нибудь поняли из моих сбивчивых объяснений?

— Поняла. Поняла, что никто не сумел бы лучше, тактичнее, великодушнее обосновать свою жалость, и признательна вам за это. Ну вот, я опять стала вашей должницей.

— Да нет, не то!

— То, именно то, признайтесь!.. Если, конечно, вы не извращенец.

Извращенец? А что, может, она и права. В самом деле, я чувствовал, как изначальное мое омерзение перерастает в некую темную и порочную страсть. Я уже и впрямь жаждал зверски впиться губами в эту несчастную грудь. Кто знает, а вдруг от моего поцелуя скрытый в мрачном провале сосок появится на свет и в душе раздавленной горем женщины воцарится хотя бы относительный покой. Но, вполне возможно, меня обуревали и другие, не столь благородные желания.

— А если извращенец? — отозвался я, помедлив. — Что из этого?

Она стояла передо мной в приспущенной комбинации, безвинно обиженная, опозоренная кем-то свыше, озлобленная до такой степени, что дошла до крайности: открыла свой позор совершенно постороннему человеку. Едва я произнес последние слова, как вдруг...

Я не забуду, как внезапно загорелись ее глаза, как засияла в них счастливая доверчивая нежность.

— Вы из... — Она побледнела и вскрикнула: — Нет, этого не может быть! Я не ожидала, не смела и надеяться на такое счастливое совпадение. Господи, неужели?

Я не сразу понял, хотя тут и понимать было нечего. Заметив мое недоумение, она пояснила:

— Ведь вы мой единственный шанс! Хоть кто-то станет относиться ко мне как к женщине, и мне не надо бояться жалости, не надо терпеть ее! Сколько я мечтала, чтобы кто-то захотел меня такой, какая я есть, и нашел наслаждение именно в моем уродстве! Представляете, что это значит, когда на тебя смотрят без отвращения... что значит быть желанной?.. Боже мой, же-лан-ной!

Другой бы на моем месте только подтвердил: мол, я и есть тот самый человек, о котором вы мечтали. Но в своей извращенности, что влекла меня к этой обезображенной плоти, я уже не мог этим ограничиться. Я учинил ей жестокий допрос, настоящую пытку; поводов к этой инквизиции было два: во-первых, мне хотелось удовлетворить свое нездоровое любопытство, во-вторых, мне казалось, что ей просто необходимо выговориться (излить душу). Чтобы подвигнуть ее на откровенность, я для начала ляпнул:

— Но вы и так желанны для всех.

— Да, одетая! — Она даже всхлипнула — настолько очевидно было это для нее.

— А что, вам уже случалось?..

— Еще бы! Сперва горящие глаза и все как положено, а потом...

— И многие?

— Да нет, разумеется, нет — только один, но мне хватило.

— Кто?

— Кто? Вам дать имя и адрес?

— Простите, я не то хотел сказать... Что за человек?

— Красивый, молодой... любимый. Я еще школу не окончила, еще таскала с собой эти дурацкие учебники, а ноги у меня были такие же длинные, как сейчас, и талия стала гибкой, и грудь налилась. Да, вот эта самая... И я полюбила его за красоту, за упрямое стремление повелевать и за то, как он на меня смотрел — с какой-то затаенной жадностью... Я любила его, не зная, не помня себя, даже не подозревая о том, какие непреодолимые преграды может поставить между людьми жизнь, в полной уверенности, что сам факт моего существования уже является гарантией безоблачного счастья... В тот вечер нас по дороге застал дождь. Мы положили учебники на прилавок закрытого газетного киоска и спрятались под козырьком. Он взглянул на меня, а я... наивная дура!.. В сквере среди платанов была эстрада в форме раковины; мы забрались в самую ее глубь, и, пока стояли там, совсем стемнело. Он расстегнул мне платье, чтобы поцеловать грудь, вот эту грудь.

— И что сказал?

— Ничего, что он должен был сказать? Молча целовал меня, пока я его не оттолкнула.

— А?..

— Боже правый, ваши вопросы бессмысленны! Ничего. Просто этих поцелуев мне хватило навсегда.

— Почему? Договаривайте, раз уж начали.

— Вы очень добры: хотите меня спасти от меня самой... Он целовал меня с отвращением, и я это сразу почувствовала. Вот и все, вот и все! — Она засмеялась каким-то безумным смехом. — В общем, он исчез, вернее, исчезла я.

Действительно, добавить что-либо к этому было трудно: я заставил ее пройти через последнее унижение, считая, что действие будет благотворным; теперь мне отступать тоже было некуда.

— Подойдите.

Она все еще стояла с обнаженной грудью, похожая на легендарную охотницу Диану, в которую не удовлетворенный своей работой ваятель запустил молотком. Комбинацию с левой стороны она заткнула за пояс, поэтому и низ слегка вздернулся, приоткрыв стройные — что сама она признавала — ноги. Стояла и смотрела на меня в нерешительности, но уже без той отчаянной бравады (большое достижение, отметил я про себя).

— Кроме шуток?

— Подойдите, вам говорят.

Она робко сделала первый, решающий шаг вперед. Теперь проблема состояла в том, удастся ли мне закрепить достигнутый результат, ведь мой поцелуй мог снова обречь ее на адовы муки. Из чего складывалось, если быть до конца откровенным, мое страстное желание поцеловать эту уродливую грудь? Из того же отвращения, хотя к нему и примешивалось нечто восторженное, может быть, даже возвышенное. Так сумею ли я скрыть от нее эту изначальную, оскорбительную природу своей страсти?.. С другой стороны, без нее тоже не обойтись, ибо на ней, собственно, и основывалось мое извращение, бывшее для этой женщины единственным доказательством того, что я не лицемерю и не сочувствую ей... В конце концов я отбросил мудрствования и доверился случаю.