а, так вот и текём тут себе, да (СИ)

Открываю глаза – круглая морда с длинными кошачьими усами прямо передо мной. Я аж дёрнулся, хорошо спинка скамьи удержала.

Гляжу – у котяры капитанские погоны. Понятно: увидал, что солдат спит спозаранку и начал обнюхивать на предмет выявления присутствия алкоголя.

Тут мой сопровождающий вышел, отвёл меня на проверку; оказалось – перелом.

Они мне кисть щупают, а я шиплю, как гусак, и второй рукой сам себя по боку хлопаю, словно крылом перебитым.

Ладно, говорят, и так срастётся. Обмотали кисть бинтом, гипсом обмазали и оставили меня в госпитале.

Спасибо, Алимоша!

Но мыться одной левой рукой неудобно.

Что может быть лучше перелома? Никаких уколов – лежи и жди, пока срастётся.

В столовой столики на четверых обедающих и стулья, а не лавки.

И хавка получше, чем у нас. Понятное дело – в госпитале офицерá тоже лечатся. Конечно, знаков различия тут нет, все пациенты в пижамах. Просто офицерские палаты на втором этаже, а для солдат в полуподвальном.

Какая разница где спать?

Тем более отсюда к столовой ближе, она у нас, в конце коридора.

Госпитализированных не слишком много. В моей палате кроме меня один грузин Резо, а коек четыре.

Чёрные волосы у Резо такие длинные, что может зачёсывать их назад. Явно «дед».

Левую руку он держит плотно прижатой к боку.

Он работал на уборке урожая водителем и там, на полевом стане, начал крутить любовь со стряпухой, а её муж ударил его в спину большим кухонным ножом.

Стряпуха теперь его навещает.

Они уходят в сад пониже аллеи, а потом Резо приносит алычу в карманах пижамной куртки; угощает меня, но мне не хочется.

А соседняя палата заполнена. Там даже есть один из нашего стройбата.

Тоже «дед», но русский – Санёк. Волосы русые, а правая бровь слизнута плоским шрамом.

Он ходил в самоволку на своём тракторе, куда-то там врезался, или перевернулся. Пришлось ампутировать обе ноги выше колен.

В столовую он не ходит. Ребята ему оттуда обед прямо в палату носят, хотя у него есть костыли и пара высоких протезов рядом с койкой.

В журнале «Сельская жизнь» на передней обложке он увидел фотографию ударницы-комбайнёрши со Ставрополья, на фоне комбайна и пшеничных колосьев; и теперь ей письма пишет.

«Здравствуйте, незнакомая Валентина…»

Иногда его навещают водители-сослуживцы из нашей части. После их визитов он орёт песни и скандалит с дежурным по госпиталю, но ему это сходит с рук; всё равно не сегодня-завтра комиссуют.

На втором этаже есть библиотека. Жаль читать нечего. Всего две полки книг и все переводы с китайского, о том как строится социализм в китайской деревне. Печаталось в пятидесятые, до разоблачения культа личности на ХХ-м съезде КПСС; то есть, до того, как Мао-цзе-Дун обиделся за своего корифана Сталина и в обеих великих державах перестали петь:

Москва – Пекин,

Навеки дружба…

А куда денешься, если читать нечего? Вот и читаешь социалистический реализм в духе Жеминь Жибао.

В соседней палате переполох на весь коридор – комбайнёрша Валентина ответила на письма личным появлением.

Стоит во дворе под деревом. Вся такая смуглянка-молдаванка лет за тридцать; красивая красотой киноактрис из первых советских цветных кинолент про колхозы в казачьих станицах.

Красавчик в госпитальной пижаме ей втолковывает, что Санёк сейчас выйдет – у него процедура.

А Санёк в полуистерике на койке в палате пристёгивает свои протезы; ему помогают натянуть сверху пижамные штаны и на двух костылях под мышками он неумело волочит своё тело к выходу.

Но Валентина – молодец, минуты три она с ним всё же посидела на скамейке перед входом.

Потом тот же красавчик повёл её по тропинке к выходу через прореху в заборе.

А Санёк в тот день опять нажрался.

Через два дня по той же тропинке… Смотрю – не врубаюсь… Не может быть!

Ольга!

Точно – она!

Подбежала. Обнялись. Только волосы у неё уже тёмно-рыжие и незнакомые брюки в больших жёлтых цветах.

В тот же вечер я в тех брюках пошёл с ней в парк на танцплощадку. Ещё какая-то водолазка в обтяжку. А на ней, конечно, мини-юбка.

На площадке какие-то местные начали вязаться, но меня два «черпака» из нашей части опознали и подошли.

Один в гражданке, второй в «пэша». Я и имён их не знаю.

Местные врубились, что стройбат гуляет в самоволке и – отвалили.

У Ольги в жизни – ворох новостей.

Она опять уехала в Феодосию, а там в яслях мест нет.

Она с Леночкой пошла в горисполком на приём к председателю, а тот тоже – нет мест, и всё тут. Так она Леночку просто на стол ему положила и ушла.

Он до самой лестницы за ней бежал:

– Женщина! Заберите ребёнка!

Вобщем, нашли место. Сейчас её мама за Леночкой смотрит, вот только по пути в Ставрополь в поезде у неё деньги вытащили.

И моё обручальное кольцо пропало.

Но это ещё в Конотопе – она ж его носила на пальце, а оно широкое и когда пелёнки стирала не заметила как оно в таз соскользнуло; так с мыльной водой и выплеснула в сливную яму.

На следующий день она заняла деньги на обратный путь у стряпухи, что как раз проведывала Резо, и ушла по той же тропинке.

Мне сняли гипс с руки и выписали.

Я поехал на юго-восточную окраину Ставрополя и от Кольцевого пошёл под высокими деревьями вдоль трассы на Элисту к развилке на Дёмино.

На грунтовой обочине лежали редкие ярко-жёлтые листья. Светило солнце, но чувствовалось, что уже осень.

А где же лето?

На трассе затормозил один из стройбатовских грузовиков. Водитель крикнул мне:

– Домой?

Я ответил, что да, домой, и запрыгнул в кузов; потому что ни с работы, ни из самоволки мы не возвращались в «часть», или в «казарму».

Мы возвращались «домой».

Дома тоже оказалось не без новостей.

За время моего отсутствие наше отделение пережило разгул «дедовщины», когда их после отбоя выводили на плац и заставляли ходить «гусиным шагом», в полуприседе.

Избивали.

Особо зверствовал Карлуха из второй роты – покалывал «молодых» ножом; не резал, но покалывал. А сам – шибздик, на полголовы ниже нормального роста.

Потом в подвале 50-квартирного ломанулся с ножом на Сергея Черненко, он же Серый, из Днепра; но у Серого после зоны остались навыки к таким разборкам и он его вырубил.

Карлуха блатовал только на том основании, что он «дед», но «деды» из тех, кто срок мотал и пайку хавал за него не писанулись против Серого.

Так что всё, типа, поутихло, но напряжённость сохраняется.

На волне этой напряжённости какой-то «фазан» ко мне прицепился:

– Ты чё – блатной?

Скажешь «да», так за слова отвечать надо, а для меня статьи Уголовного Кодекса такая же закрытая книга, как и формулы органической химии.

Я сказал «нет», он завёл меня в бытовку и начал стричь «под ноль» ручной машинкой – мол, чересчур оброс для «молодого».

А мне не жалко, за два года ещё отрастут. Только машинка тупая и пару раз дерганула очень больно.

В бытовке присутствовал штукатур из третьей роты, который пришёл проведать своих земляков-армян.

Он и предложил «фазану» – «давай я докончу», а тот уже и сам не рад, что начал – отдал машинку.