а, так вот и текём тут себе, да (СИ)

Всю ночь напролёт. До пяти утра.

Правда, последний мешок, по частям, вынесли вёдрами на мусорку, присыпав картофельными очистками, чтоб дежурный по кухне не врубился. Типа, отходы.

А потом как заведено развод и – на работу.

Или после ужина везут нас обратно на девятиэтажку, потому что туда КАМАЗы со станции возят алебастр и если пойдёт дождь накроется целый вагон ценного строительного материала.

И мы, стоя по колено в сыпучем алебастре, загоняем его лопатами в подвал девятиэтажки через проём в блоках фундамента торцевой стены. Не успели перебросать один – подходит следующий самосвал; и будут ещё и ещё.

А внутри алебастр надо тоже перегонять в соседний отсек подвала, иначе всё не поместится.

( … не забуду синюшный цвет лица Васи из Бурыни в свете подвальной лампочки, когда он там заснул на алебастровом бархане …)

Вобщем, Простомолóтов, права армейская мудрость:

– Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора.

Приехал папа Гриши Дорфмана и переговорил с кем-то в штабе.

Гришу перевели в четвёртую роту и дали должность портного.

Вскоре Гриша уже щеголяет в «пэша» и даже не ночует в казарме, ведь у него швейная мастерская рядом с баней.

«Пэша» значит «полушерстяное обмундирование», материал поплотнее хэбэ, цвета тёмной болотной тины – одного из оттенков хаки.

В «пэша» ходят аристократы срочной службы: водитель «козла» комбата, например, или киномеханик, он же почтальон.

Великое дело – иметь папу умеющего вести переговоры.

А Ванькá, всё-таки, комиссовали.

Сержант, который сопровождал его от психушки домой, рассказывал, что в Ставрополе на вокзале Ванёк бросил на пол свою сетку-авоську с газетным свёртком и кричал:

– Тикайте! Там – бомба!

Люди шарахались.

А когда прибыли в родную хату Ванькá, он, на прощанье, спокойно проговорил:

– Вот так, сержант, умные люди в армии служат.

Вобщем, в тот августовский выходной день, ища уединения от ленивой толпы пляжников в кирзовых сапогах, я хотел уйти за угол клуба части и из окна с арматурной решёткой, рядом с крыльцом и дверью в кинобудку, услышал акустическую гитару.

Гитара…

Я стоял и слушал, хоть слушать было нечего – кто-то коряво пытался сыграть аккорды «Шыз-гары», но с ритмом не ладилось; он бил балалаечным боем.

Я не выдержал и вернулся к входной двери в клуб. Она оказалась открытой.

В конце зала, по бокам от окошечек кинобудки – две двери. Одна – настежь, звук гитары – оттуда.

В узкой комнате, у окна с решёткой, твёрдая больничная кушетка, на которой сидит зверовидный солдат в пилотке, чёрном комбинезоне и тапочках. В руках у него гитара.

Другой солдат, тоже в тапочках сидит напротив него, у стены на стуле.

– Чё нада?!

– Это вы «Shocking Blue» сыграть хотите. Я могу показать.

Они переглянулись.

– Ну, покажи.

( … красота спасёт мир?

Ну, это ещё бабушка надвое сказала.

Уж больно расплывчатая это штука – красота.

Другое дело – музыка. Она способна творить конкретные чудеса. Наводить мосты. Отбрасывать лишнее.

Вместо «фазана» Замешкевича, «черпака» Рассолова и «салаги» Огольцова остались просто три парня, передающие гитару из рук в руки …)

Через пару дней в жестяную обивку двери постучал, изъеденными известковым раствором пальцами, днепропетровский, Саша Рудько.

Музыкант Александр Рудько.

Бас-гитарист. Он «на гражданке» работал в областной филармонии.

Так началось создание ВИА «Орион» в нашем военно-строительном отряде на аппаратуре и инструментах оставшихся от прежних призывов.

Ребята ходили в штаб, говорили с замполитом.

Сашу Рудько назначили завклубом части.

Но он так и не завёл себе «пэша» и ночевал в казарме второй роты и стоял там на вечерних проверках.

Он знал нотную грамоту. Играл на всём, что подвернётся. Учил нас делать распевку «ми-мэ-ма-мо-му» и страдальчески моргал мутновато-голубым взглядом на мою лажу в пении.

У него был большой, припухший от постоянных насморков нос, и он картавил.

Но он был Музыкант.

А я начал вести двойную жизнь.

После ужина – в клуб, до вечерней проверки.

– Разрешите стать в строй, товарищ старшина?

– А ты чё опаздываешь, Огольцов?

– Был в клубе.

– И чем это вы, клубники, там занимаетесь?

В строю хаханьки в поддержку намёка.

– Занимаемся сольфеджио, товарищ старшина!

У старшины тупо застывает лицо. Он таких слов отродясь не слыхал.

В строю хаханьки погромче, но уже в обратном направлении.

– Замполит части в курсе, товарищ старшина!

– Встань в строй, сафл… сажл… Ссука!

А в рабочее время я – как все.

Нас перебросили на пятиэтажку – её готовят к сдаче.

Витя Новиков и Валик Назаренко зазвали меня в пустую квартиру. Мы распили бутылку вина с горлá. Забытый кайф.

До вечерней проверки всё выветрилось. Да и по скольку там было-то на троих?

На вечерней проверке капитан Писак посылает дневального в посудомойку за кружкой – будет тест на употребление алкоголя.

Продвигаясь вдоль строя, Писак даёт солдатам кружку – дыхнуть в неё, потом нюхает оттуда. Двоим уже приказал выйти из строя.

Когда он протянул кружку мне, я понял, что мне – пиздец. Я сам себя выдал ещё до выдоха в неё тем, что меня бросает то в жар, то в холод.

За бляху он дал мне пять нарядов, а теперь – полный пиздец.

Писак нюхнул из кружки и, не глядя мне в глаза, садистски выговаривает:

– Ну, вот, если человек не пил – сразу видно.

После проверки Витя Стреляный с улыбкой говорит:

– Ты был белее стенки.

Как будто я сам не знаю!

Писак, сучара! Что за кошки-мышки?

И снова выходной. Аж не верится.

Вечером показали кино. Польский фильм «Анатомия любви» с намёками на эротику.

Может в Польше было больше, но, пока кино досюда докатилось, порезали кому не лень; начиная от цензуры и до прыщавых киномехаников, что вырезают из лент куски, где в кадре голые титьки.

Для близких друзей и личного пользования.

Кретины.

Утром, стоя в ряду мочящихся в сортире, я грустно встряхнул свой и, застёгиваясь, безмолвно сказал ему среди общего гама:

– Такие дела, кореш. Быть тебе два года всего лишь сливным краном.

На работе мы носилками вытаскивали строительный мусор и лишний грунт из подвала; делали планировку.

Все такие молчаливо тоскливые после вчерашнего фильма.

В перекуре я, от нечего делать, начал доставать Алимошу.

Он всё отмалчивался, или кратко посылал, а потом вдруг вскочил и набросился на меня с кулаками.

Пришлось отмахиваться как умею. А умею я, прямо скажем – никак.

Тут зашёл Простомолóтов, крикнул прекратить и мы опять взялись за носилки.

Я пару ходок сделал, смотрю, а боль в правой руке не утихает. Неудачно ударился большим пальцем об татаро-монгольскую Алимошину рожу.

Наутро кисть вообще распухла и, после развода, помощник фельдшера из санчасти – тот самый из нашего призыва, только уже в «пэша» – повёз меня в ставропольский военный госпиталь; до города грузовиком с бригадой, а там городским транспортом – для солдат проезд бесплатный.

Когда приехали, он сказал мне подождать во дворе, а сам зашёл в какое-то здание.

Хорошая территория. Густой сад с деревьями жёлтой алычи. Жаль аппетита нет – рука ноет.

Сидя на скамейке возле здания, я заснул.