Земная оболочка

Когда они миновали центр города — август, суббота, улицы, несмотря на ранний час, запружены неграми, — мистер Кендал повернулся к нему и сказал: «Послушай, я тут ничего не узнаю. (Он не был в городе три или четыре года, с тех пор как Кеннерли соблаговолил в последний раз покатать его.) Если ты хоть что-нибудь соображаешь, отвези меня домой». Роб кивнул и стал медленно огибать квартал, чтобы вернуться назад, но когда они остановились у перекрестка старого Эссекского шоссе, дед сказал: «Слава тебе господи. Сверни-ка здесь». Роб сказал: «Я думал, мы едем домой. (Солнце светило сквозь заднее стекло прямо на мистера Кендала.) Мне и самому жарковато». Но дед сказал: «Я прошу тебя спасти меня», — и снова указал направо. Робу пришлось повиноваться, и он проехал мили две по неровному шоссе, думая: «Он скоро забудет, и тогда можно будет свернуть». Однако, доехав до развилки на Ричмонд, дед снова показал направо. Роб свернул и спросил: «От чего спасти, дедушка?» В бессмысленных глазах с натугой зашевелилась мысль — наконец дед вспомнил, глаза прояснились, стали осмысленнее, но сказал он лишь: «Хочу посмотреть, стоит ли еще мой дом?» — и показал прямо.

Тут Роб понял — старый кендаловский дом. Он видел ею раза два в детстве, когда они ездили туда навещать незамужнюю внучатую тетку и двух дальних родственников (все трое глубокие старики, совершенно глухие), но после того, как все они поумирали, ферму сдали в аренду человеку по имени Уивер — бывшему пьянице, убийце собственного сына, впоследствии исправившемуся, который работал у них исполу. После смерти Уивера ферма несколько раз переходила из рук в руки — с каждым разом все в худшие; Роб не был здесь уже лет двенадцать.

Дом стоял на месте — высокий (вышина в два раза превышала ширину) рубленый дом на кирпичных опорах, между которыми мог пройти, на сгибаясь, десятилетний мальчишка; никаких признаков краски на стенах и на крыше, все окна и двери настежь, во дворе коза на ржавой цепочке. Они остановились, выключили мотор и посидели минутку в молчании — обыкновенная ферма, еще один жернов для чьей-то шеи, — вид ее оставил Роба совершенно равнодушным, хоть он и сделал над собой усилие, желая как-то подогреть свои чувства: как-никак одна из колыбелей его жизни, одна из причин. Обыкновенные кирпичи и доски, ничего больше. Он повернулся к деду и увидел, что тот через ветровое стекло пожирает дом глазами, и на старом лице его блаженство младенца, дорвавшегося до материнской груди. Чтобы прервать это затянувшееся наслаждение, Роб сказал: «Ничего ему не сделалось, стоит». Дед, не поворачиваясь к нему, попытался улыбнуться. Безуспешные потуги на улыбку сменились выражением озадаченности. Роб взглянул на дом. В дверях стоял целый выводок негритят, испугано таращивших на них глазенки, — четверо или пятеро впереди, остальные, постарше, маячили сзади.

Тогда Роб понял, в чем дело, — вернее, вспомнил (потому что об этом ему писала Рина несколько месяцев назад), — Кеннерли сдал ферму негру по имени Джаррел на более выгодных, чем прежде, условиях. У Джаррела была куча детей. Роб полагал, что дед знает об этом. Он сказал: «Смотри, как у них чисто». Дед долго молчал, затем произнес: «Спасибо козе». — «Хочешь, я поищу кого-нибудь?» — спросил Роб. Снова долгое молчание. В дверях появилась высокая женщина с самокруткой в зубах. Роб спросил: «Может, хочешь поговорить с женой Джаррела?» Дед долго, не мигая, смотрел на нее, затем сказал Робу: «Я одного хочу — когда я в непродолжительном времени умру и ты получишь эту ферму, приведи ее в порядок, перевези сюда Еву и заботься о ней». Роб ответил: «Ей ведь в Фонтейне хорошо живется». Мистер Кендал потряс головой: «Это пока. Потом ей нужно будет где-то жить. Можешь ты мне это обещать или я так и умру неуспокоенный?» Роб обещал ему, просто чтобы дед перестал пристально смотреть на него, затем помахал женщине, развернул машину и поехал домой. Дед не обмолвился ни одним словом об их поездке. Но обмолвился и Роб, а потом и вовсе забыл о ней.

Теперь он сказал Грейнджеру: — Как ты смотришь на то, чтобы нам поселиться здесь?

— На дороге-то? Больно пыльно.

— В этом лесу, болван. Очень скоро я стану владельцем фермы, которая находится за этими деревьями, может, уже стал, если дед умер.

— Я ведь тебе говорил, что деревня не для меня.

— Я, может, не шучу, — сказал Роб. — Поедешь со мной сюда?

— У тебя хорошая работа. И что ты вообще знаешь о земледелии?

— Больше твоего, — сказал Роб. — А то подыщу себе хорошего арендатора. В училище-то я работаю в угоду отцу. И не заплачу, если больше никогда в жизни не увижу бухгалтерскую книгу.

— А что тебе хотелось бы видеть?

— Не знаю, — ответил Роб. — Но можно и подождать, пока придумаю — может, просто своих детей.

— Откуда это они у тебя возьмутся? — спросил Грейнджер на этот раз дружелюбно.

— Отсюда, — ответил Роб так же приязненно, указывая на свой пах. — Отсюда в Рейчел, а из нее на свет божий, — и посмотрел на Грейнджера.

— Не рано ли? — спросил Грейнджер. — Она для этого готова?

Роб ответил: — Доктор еще месяцев шесть назад сказал ей, что она может попытаться. Я попросил ее подождать, не был тогда еще готов.

— Как так?

— Да просто боялся. Боялся снова риску подвергать — теперь, когда по-настоящему ее оценил. Боялся: как это какой-то ребенок будет меня отцом называть.

— А теперь готов? — спросил Грейнджер.

— Со вчерашнего вечера, — ответил Роб.

Грейнджер кивнул: — Я все слышал. (Его комната находилась под их спальней.)

— Но не видел, — сказал Роб.

— Нет, не видел. Я в потемках сидел.

— И мы тоже в потемках, — сказал Роб. — Лежали рядом, и она говорит: «Не надо меня больше оберегать». — «Это уж предоставь мне решать», — сказал я, а она говорит: «Жизнь-то моя!» Ну, я возразил: «Твоя-то твоя, но ты поделила ее пополам и половину отдала мне». Она сказала: «Да, отдала и снова отдам, но и ты должен делиться своей, а ты про запас копишь. Я тебе только любовь обещала, а никак не сохранность». Тогда я бросил предосторожности.

Роб рассказывал все это, обращаясь к Грейнджеру, но не совсем ему. Грейнджер никак не реагировал, непонятно было даже, слушал он или нет, однако воспринял он рассказ Роба как нечто для себя обидное, задуманное специально, чтобы задеть, уколоть, показать превосходство. Он продолжал вести машину с большой осторожностью, как будто они блуждали где-то в дебрях отчаяния, а не находились в трех милях от города — своей легко досягаемой цели.

Роб спросил: — Ты осуждаешь меня?

Грейнджер ответил: — Да погоди ты. Дай подумать. — И хотел, по-видимому, улыбнуться, только улыбки не получилось, и глазами с Робом он ни разу не встретился, пока они не въехали во двор кендаловского дома и не остановились. Тогда Грейнджер сказал: — Ну вот, доставил я тебя, — и протянул правую руку, словно подставил.

Благодарный и растерянный Роб (к ним тотчас кинулась увидевшая их издалека Рина) взял его руку, сжал и не сразу отпустил. На него вплотную надвинулся трудный день, смерть со всеми вытекающими из нее осложнениями и обязанностями, позади был опасный ночной перегон, Грейнджер, предложивший ему свою жизнь… Никогда он не чувствовал себя счастливей и не скоро почувствует. Вот о чем он думал.

Но к машине уже подбежала Рина, приговаривая умоляюще: — Да скорей же! Шевелись!

2

Хотя Рина старалась затащить его в дедовскую комнату, Роб остановился на пороге. В комнате негде было повернуться: двуспальная кровать, платяной шкаф, умывальник, черный кожаный диван, Рина, Кеннерли и Блант, мать Мин — Кейт Таррингтон, у постели доктор, щупающий пульс деда. Рука была мертва, шея, лиловая, суше всякого пергамента, тоже явно мертва. Синеватые губы приоткрылись, обнажив редкие желтые зубы. Закрытые глаза вдруг округлились в орбитах, как два больших стеклянных шарика. Во всем этом была какая-то стабильность, будто такое состояние длилось днями, может, даже неделями, и все же Роб сразу понял по выражению лиц присутствующих, — кроме лица ко всему привыкшего доктора, — что вошел он в комнату в момент смерти. И почувствовал, что леденеет.