Рыбы не знают своих детей

Кто-то скребется у окна, он повернул в ту сторону голову и даже дышать перестал: через окно лез в избу Стасис. Не лез, а прямо вплывал в комнату, странно подгребая руками, словно продираясь сквозь густой кустарник, сквозь высокую траву, которая сплетает руки и ноги. Он греб настойчиво, из последних сил, но невидимые руки, цепко ухватившись, тащили его назад в черное отверстие окна. «Помоги», — позвал на помощь. «Становись на ноги», — тихо, чтобы не разбудить Марию, сказал Винцас. Стасис встал и долго водил руками по телу, будто он был облеплен тиной. Потом вздохнул и босиком направился к кровати. «Подвинься». Он подвинулся, но глазами показал на спящую Марию. «За что ты меня?» Он прижал к губам палец, но Стасис, кажется, не понял его и повторил: «За что ты меня, Винцас?» — «Нашел время спрашивать… А может, не я?» — «И ты знаешь, и я знаю…» — «Разве теперь не все равно?» — «Мне — не все равно». — «Какой теперь прок от этой правды?» — «Правду знать никогда не поздно». — «Не следовало тебе так». — «Чего не следовало?» — «С ними связываться не следовало». — «А Агне тебе любить следовало?» — «Тут я не виноват… Против моей воли все сложилось». — «Ты всегда останешься невиноватым». — «Может, и не всегда, но…» — «Я пришел не спорить с тобой, а узнать правду — за что ты меня?» «В такое время ни к чему брат, который скрывается в лесу», — сказал Винцас и повернулся в сторону Марии. Жена спала спокойно, посапывая, словно маленькая, и он с облегчением вздохнул: хорошо, что ничего не слышит, а то пришлось бы и перед ней объясняться. «А как теперь тебе… как там?» — «Не обо мне, Винцас, речь. Я пришел узнать правду». — «Ты теперь как бог: все видишь и все знаешь, так какая правда еще тебе нужна?» — «Вся!» — слишком громко крикнул Стасис и разбудил Марию. Винцаса даже пот прошиб… «Чего вы тут ругаетесь?» — спросила Мария. «Я пришел узнать, за что Винцас со мной так…» — «Ты один пришел, без Агне?» — спросила Мария. «Она на пороге сидит». Винцас глянул в ту сторону и на самом деле увидел Агне. Она, в длинной белой рубашке, сидела, съежившись, на пороге, подогнув ноги, обхватив руками колени. Теперь ни на минуту нельзя спускать с нее глаз… А как быть, если она убегает, словно дикарка, даже в избу не пускает. Странно, что теперь пришла. Надо не выпускать ее. На девять замков закрыть и не выпускать. «Ты спроси о ребенке», — произнесла она. «О каком ребенке?» — «Он знает, о каком… О его ребенке, которого я ношу». Стасис нагнулся, навалился на него, цепкими пальцами схватил за горло, сжимал, душил, а он из последних сил старался вырваться, звал на помощь, но изо рта вырывался только бессильный хрип, никто, конечно, не услышит, никто не прибежит на помощь…

Проснулся весь в поту, в горле сухо, словно с тяжелого похмелья. Кошмар. Слава богу, что никого нет, что все — только страшный сон. Горло и теперь перехвачено, будто клещами, не хватает воздуха, сердце трепещет, бьется, кажется, хочет выскочить из груди. И пот льет, будто он луг косит… А Мария спит на самом деле, как ребенок. «Чистая совесть — спокойный сон», — тяжко вздыхает он, пытается нащупать курево, но на табурете, куда всегда клал на ночь сигареты, пусто. О сне даже подумать страшно: кажется, закроет глаза — и опять навалятся кошмары. Какой уж тут сон… Куда же, черт, курево подевал?

Он осторожно, беззвучно выбирается из постели, встает, босиком шлепает к висящей у стены одежде, лезет в штаны, надевает старые шлепанцы и крадется к двери, но на пороге его догоняет голос жены:

— Куда ты?

— Не спится. Пойду покурить.

— Всегда в кровати курил, — то ли недовольно, то ли подозрительно говорит Мария.

— Не спится, — повторяет он и поспешно выскальзывает в дверь, лишь бы не отвечать на ее вопросы, лишь бы побыстрее остаться одному.

Ночь теплая и светлая. Нет ни малейшего ветерка. Так тихо, что ясно слышно, как изредка плещется в Версме рыба: язи ловят комаров и мошек. В такую ночь и большие голавли выходят из своих убежищ на отмели поохотиться за мальком, полакомиться ночными бабочками.

Он сидит на своем излюбленном месте — на толстой, выщербленной топором колоде, часто и глубоко затягивается, а мысли такие тяжкие, такие тревожные, что хочется встать и бежать бог знает куда и бог знает зачем. Но куда ты, человек, убежишь от своих мыслей? Никуда не убежишь. Никто за тебя не распутает клубок этих мыслей, никто не придет с советом, да и сам никуда не пойдешь за этим советом. Будешь молчать немее самой безмолвной рыбы, никому не проговоришься, никому сердце не откроешь, даже в глубочайшем сне будешь молчать, стиснув зубы.

Гнедая храпит и машет головой, потому что раздается звон цепи, будто животное не на лугу у Версме, а здесь же, посреди двора, привязано. Такая тишина. Такой покой окутывает землю. В такую ночь правда можно поверить, что бездомные души навещают нас на земле и приходят не только в наши сны, но и парят над спящей землей, над погрузившимися в покой избами, над застывшими, затаившими дыхание бескрайними пущами.

Он вздрагивает и застывает, охваченный страхом: от избы брата, белеющей за редкими деревьями, донесся непонятный звук. То ли приглушенный стон, то ли попискивание ребенка. Сидит неподвижно, не дыша, не чувствуя, как окурок жжет пальцы. Сидит, напрягшись, подавшись всем телом в сторону дома брата, откуда только что долетел этот неуютный звук, словно знаменье беды, словно роковое пророчество. Даже мысли застыли, даже и они куда-то пропали, разлетелись. Только страшный, прямо-таки животный страх сжимал сердце. Никогда он не ощущал такого невыносимого страха. Даже в детстве ничего подобного не переживал.

— Господи, чего я тут теперь… — прошептал, но в тот же миг новая волна страха захлестнула его: между деревьями мелькнула белая тень. Мелькнула и тут же исчезла, словно сквозь землю провалилась. И ни звука. Ни шороха. Ни живой души… Но вот и опять! Вот и опять вспыхнула белая тень, она дрожала, блуждала среди деревьев, льнула к земле, и вдруг он понял, что это в избе Агне засветила лампу. Ах, бог ты мой… Вздохнул так, будто очень долго находился под водой: полными легкими вбирал в себя воздух, но казалось — задохнется. Охватила неимоверная тревога, надавила сильнее только что пережитого страха. Что случилось, если в полночь понадобился свет? Почему она зажгла лампу? Не зря Мария предупреждала, что теперь нельзя с нее спускать глаз. Ни на минуту нельзя спускать. Неужели она лампу без надобности зажгла, просто так?

Последняя мысль подняла его на ноги и невидимой рукой толкнула вперед. Шел осторожно, словно вор, перешагивая каждую веточку, прячась за стволы деревьев. В незанавешенное окно вырывалась полоса света, а в этой полосе изредка появлялись тени людей. Не одного человека, не одного… И это открытие совсем помутило его разум. Теперь уже не остерегался, бежал, шлепая спадающими шлепанцами, хрустели под ногами сухие ветки — лишь бы скорее к освещенному окну, лишь бы успеть заглянуть вовнутрь и увидеть, кто же в полночь навещает этот дом, в который ему самому даже и днем заказана дорога. Свирепая ревность и страшное подозрение так и гнали его, забывшего о всякой осторожности. И вдруг, когда до угла избы осталось всего несколько шагов, кто-то навалился на него, сбил на землю, заломил за спину руки, чуть не вывернул их, даже в глазах потемнело, и он громко, против своего желания и воли охнул, словно пес от сильного пинка. Но в тот же миг чья-то грубая и широкая ладонь зажала рот, а кто-то, наклонившись к уху, повелительно сказал:

— Еще раз тявкнешь — отправишься к Аврааму. Так и знай.

Знакомый голос. Он как-то слышал его, но не помнил, где и когда, лежал с заломленными руками, помятым лицом упираясь в обсыпанную сосновыми иголками и шишками землю, а чьи-то руки ощупывали одежду — наверно, искали оружие. Потом приказали встать, но рук не отпустили, держали заломленными, и ему пришлось подбородком упираться в землю, пока с трудом поднялся на колени, а потом встал. Узнал дылду Клевера, а вот со вторым он никогда не встречался.

— Пошли, — приказал Клевер и подтолкнул его вперед. У двери избы они остановились, и Клевер сказал: — Подожди. Не вздумай бежать: пуля все равно догонит.