Почетный караул

Но отделенная от него шириной стола собственная сторона генерала Николса, сильная и великая, находилась в более приятном положении и потому, понятно, сияла бодрой самоуверенностью. У нее были корабли, были люди и, кроме того, были деньги! Однако Защитник Четырех Свобод — факты жестоки! — не обладал свободой самому встать с кресла. Покинуть его он мог только с чужой помощью. Его высшие военные чины, хотя до сих пор и показывали себя достаточно способными, имели тот минус, что никогда еще не вели более или менее настоящей войны, удачной или неудачной. К тому же, хотя у них всего хватало в избытке, сидели они напротив «лиц, занимающих аналогичные должности» с пятью звездами на плечах против их четырех.

Вот так эти важные особы, по-разному обездоленные и недовольные, показали генералу Николсу, мальчику на побегушках и, быть может, не такому уж бесхитростному сосунку, как творят историю. Их переговоры, наверное, нередко казались не слишком осмысленными тем, кто не понимал их цели. Цель эта явно заключалась не в выборе разумнейшего и наилучшего образа действий. Цель была — заключение сделки, суперсделки, совокупности тысяч мелких сделок, в процессе которой обе высокие договаривающиеся стороны пытались по силе возможности получить что-то за ничего или по крайней мере дать чуть-чуть, а забрать много. Поскольку в подобных случаях кто-то обязательно должен проиграть и поскольку ни один подчиненный никогда не рискнет взять ответственность на себя, встречаться и приходить к соглашению должны были верховные руководители.

Достижение соглашения обычно тормозилось взаимными искажениями истины и достигалось с помощью уравновешивания замаскированных взяток и скрытых угроз. Простые честные люди нередко испытывают отвращение, обнаружив, что возвышенные дела чаще всего ведутся такими низменными способами. И они негодуют, потому что знают средство против такого позорного, постыдного положения вещей: пусть каждый человек будет щепетильным и великодушным, честным и благородным, доблестным и мудрым. Тогда не понадобится ни мелочно торговаться, ни запрашивать лишнего.

— Да, — сказал полковник Росс. — Да, да!

— Могу сообщить вам, — сказал генерал Николс, — что на конференции не только был назначен главнокомандующий, но и установлен день высадки в Европе. Возникали и возражения. План высадки в этом году уже был оставлен. Был сделан вывод, что воздушные силы использовались не наилучшим образом, поскольку нам вновь помешали завершить намеченные операции в намеченном масштабе и в намеченные сроки. Новая директива утвердила то, что многие считали третьесортным или четверосортным планом — это уж как взглянуть.

Генерал Николс извлек из внутреннего кармана кителя длинный плоский серебряный портсигар, и полковник Росс заметил на крышке увенчанную короной эмблему британских ВВС. Под ней было выгравировано несколько строчек, и он прочел начало: «Полковнику Джозефу Джозефсону Николсу, АА США, в знак уважения и товарищеской…»

Генерал Николс сказал:

— Положение у нас не из легких. Если операция не завершится полным успехом, причиной будет не лучшее использование авиации. Мы знаем это. Старик знает это. Мы не можем не сделать того, что, как нам известно, должно быть сделано, пусть в нашем распоряжении не оказалось всего того времени и всей той первоочередности, на какие мы рассчитывали. Мы все равно должны это сделать. Старик считает, что это в наших силах, и любой ценой мы это сделаем.

Какая-то смена выражений, какое-то движение мышц сместило светотени на лице генерала Николса, и полковнику Россу вдруг предстало — или почудилось — совсем другое, проглянувшее изнутри лицо, по-иному использовавшее те же мраморные черты. Полковник Росс решил, что где-то в памяти у него хранились смутные, зловещие, прямые или косвенные намеки, касавшиеся генерала Николса. Полковник Росс с грызущим беспокойством подумал, что вот-вот ему откроется скверная и простая правда — злобность честолюбия, холод гордости, жестокость своекорыстия. Человеческое сознание и воля, оказываясь во взаимодействии с великими событиями, часто маскирует подобные качества, прикрываясь высокой необходимостью: «Мы не можем не сделать… Мы все равно должны сделать… Любой ценой мы сделаем…»

С тревогой изучая это второе, внутреннее лицо, полковник Росс с облегчением пришел к выводу, что в основе своей оно было невинно. В нем не замечалась отполированность, искусственная бесхитростность архизлодея или архиинтригана. Его сила была в прямодушии, а не в тайных махинациях. Это лицо выглядело более осунувшимся, более старым. Оно было суровым и задумчивым — изможденное напряжением, грузом ответственности и испытаний. В глазах пряталась печаль, указывавшая на непрерывные, пусть и не очень глубокие, размышления, на долгие темные бдения, на свободные от иллюзий опасения, на ясное и беспощадное понимание природы вещей. Но печаль сочеталась с поразительной безмятежностью, без тени коварства или непроницаемого простодушия, скрывающего сомнительные планы. Генерал Николс глядел вперед спокойно, с полным правом полагаясь на точно взвешенные возможности и пределы Того, что происходит Здесь и Сейчас, и, следовательно, на готовность встретить то, что могло произойти.

Хотя эти признаки и знамения могли сулить и такое, чего ему уловить не удалось, полковник Росс сумел понять главное, о чем они свидетельствовали. Они показывали человека, прошедшего через критический период утраты последних невольных иллюзий. Время выбора настало и миновало. Пусть и в ограниченном смысле, но ему принадлежало решение либо принять новый вариант своих мальчишеских иллюзий, едва он где-либо его заимствует или сам придумает, либо попытаться жить дальше без них. Полковник Росс почувствовал прилив уважения: ведь если он не ошибся в генерале Николсе, генерал Николс избрал трудный путь и теперь обходился без них.

Люди вроде Нюда, люди вроде Деда, люди вроде самого полковника Росса, возможно, представлялись этому нагому, ничем не убаюкиваемому, простому и бесхитростному сознанию престарелыми детьми. Нюд и Дед в большей мере, а сам он (думал полковник Росс) в меньшей сохраняли, пусть и по-взрослому, сложный мальчишеский мир воображаемых персонажей, долгие-долгие, нелогичные мальчишеские мысли, мальчишеское неоправданное упоение и необоснованный ужас, рождаемые систематически неверно понимаемым положением вещей.

Генерал Николс и всегда малочисленная горстка людей вроде него следили за ними с рассчитанной отвлеченностью, не недооценивая этих упорных детей и даже не презирая их. Мальчишеским было только их сознание. Они располагали возможностями и средствами взрослых мужчин. Они были более умелыми и куда более опасными, чем в те времена, когда играли в ковбоев и индейцев, и теперь относились к своему миру выдумок с большой серьезностью. Находить его забавным или называть глупым можно только себе на гибель. Доверчивость была перекрещена в веру. Каждый взрослый ребенок решительно ставил под заклад свою жизнь и священную гордость во имя, например, марксистского нелепого культа того, на что можно было лишь уповать в будущем, или же во имя передержек христианского казуиста, априорно доказывающего существование того, чего никто никогда не видел. Все такие веры — реальность. С ними необходимо считаться, и приходится делать, что можно, подлаживаясь к ним или вопреки им.

Генерал Николс продолжал:

— Речь не о том, что военно-воздушный потенциал вообще отрицается. То, что мы сделали — вероятно, вы знаете, полковник, что благодаря применению с марта новой техники, британская авиация к июлю полностью разрушила Эссен, — и то, что мы, по всей вероятности, могли бы сделать, признается полностью. Не отрицалось, что наша стратегия была бы безопаснее, могла бы обойтись дешевле и при удачном стечении обстоятельств обеспечила бы более быстрый и полный успех. До сути я добрался не без некоторого труда, но добрался: слишком уж полный наш успех нежелателен.

Полковник Росс бросил на генерала быстрый взгляд.