Здравствуй, племя младое, незнакомое!

– Встать в строй!

... Погрузка «борта» на Москву шла установленным порядком. Сначала контейнер с «Витинкой», потом коробки с «Абсолютом», потом – велосипеды. Среди немногих пассажиров по приставной лестнице поднялись капитан Владимир Пахомов и его бывший подчиненый Алексей Костиков, сопровождаемый лейтенантом из военной прокуратуры.

– Алексей, иди сюда. Садись рядом.

– Товарищ капитан, немедленно отойдите от арестованного!

– Не понял... Ты что-то сказал, лейтенант?

– Я сказал, что – летеха с эмблемами военного юриста демонстративно поправляет кобуру, но, столкнувшись с недобрым взглядом Владимира, теряется. – Извините... Я там... в хвосте посижу...

– Посиди... Ну как ты, Алексей? Домой я заеду, все матери передам, не волнуйся.

– Все нормально, товарищ капитан. Извините, что вас так подставил... Не хотел я.

– Да ладно, ты тут не при чем. А она... как?

– Потап вчера ездил, чтоб письмо и деньги передать. Говорил с Владом... ну... с хозяином. Третий день у себя в комнате, заперлась и не отвечает. Так, вот...

Выйдя из заключения, Алексей Костиков вернулся в Боснию. Там он узнал, что через две недели после его отъезда Марину нашли в своей комнате, висящей в петле. Добрый сербский священник отец Стефан разрешил похоронить ее на сельском кладбище в Прибое. Алексей не стал возвращаться домой, а вместе с группой российских добровольцев поехал в Косово. Полгода спустя он погиб от пули албанского снайпера в окрестностях города Призрен. Капитан запаса Владимир Пахомов жив и здоров. Возвратившись в Россию, он уволился из Вооруженных Сил и устроился работать охранником в маленьком ночном баре на окраине Тулы.

Углевик – Москва, 1998–1999 гг.

Нина Черепенникова

ЧЕРЕПЕННИКОВА Нина Ивановна родилась в Москве. Окончила МГУ, кандидат философских наук. Преподает философию, эстетику, искусствоведение. Данная публикация – ее литературный дебют.

ЦВЕТОЧЕК МОЙ АЛЕНЬКИЙ...

(ИСПОВЕДЬ КОММЕРСАНТА)

Ух ты, мать честная! Откуда ты взялся? А... дошло: балкон-то открыт. А ваш брат очень даже здорово по карнизам шастает, правда, бывает, что и дробызнется вниз головой... Ну, раз пришел, давай поговорим... Мне, видишь ли, и поговорить-то не с кем... Один сижу... и пью... Давай, брат мой меньший, я тебе про нее расскажу... Ты устраивайся поудобнее... А... идешь к креслу... Она тоже очень любила в нем сидеть... Бывало, сидит она в этом самом кресле, а я рядом сижу на полу и гляжу на нее, как преданный пес...

Когда я женился на ней, долго не мог привыкнуть: все не верилось, что такая – и моя. Волосики прямые по спине распущены, глаза – как вода в Балтийском море в ясную погоду – серые-пресерые... И такие серьезные. Даже когда улыбалась. Некоторые мои знакомые не любили, когда она пристально на них смотрела. Все не мог, брат, в толк взять такой казус – как я у нее не первым оказался... Поначалу не один раз спрашивал, считай, что пытал, до слез порой доводил – не раскалывалась, старик... Характер-то у нее железный, не смотри, что сама как былиночка. «Не устраиваю я тебя такая, только скажи, сегодня же и уйду... Я тебя, говорит, о прошлом не спрашиваю. Каждый нормальный человек имеет святое право на личное, неприкосновенное.

Только сдается мне, что видел я его не один раз. И, знаешь, ведь по ее реакции понял, что это – он. У апельсинов ведь все на лице прочитать можно... Что это ты так на меня уставился зелеными глазищами? А, заговаривается, думаешь, алкаш: про апельсины вспомнил не к месту... Все нормально, старик, это я сам придумал. Или я это у модного писателя в молодости прочитал... У меня все люди делятся на апельсины и ящики из-под апельсинов. Я тебе про себя честно скажу, без амбиций: я – настоящий ящик из-под апельсинов... Да... Ну, слушай дальше... Дело было в консерватории. К музыке она меня, балду, приучала, к хорошей. Поднимаемся мы с ней по лестнице, и вдруг вижу: кляняется ей мужик и в лицо как-то уж больно пристально всматривается. У моей королевы лицо побледнело, аж губы синими стали, однако вид сделала, что не заметила его приветствия. Мне и понятно стало – он. Это я сейчас пьяный, а трезвый я – мужик проница-а-ательный. В курилку специально в перерыве зашел, думаю, может, там его застукаю и рассмотрю как следует. И точно: заходит. Меня-то, понятное дело, он не замечает, а уж я-то его хорошенько рассмотрел. Спина у него, помню, по-лакейски выгнутая была, должно быть, от частых поклонов, сам худющий и улыбочка постоянная на лице светская, хорошего толку, значит, улыбочка, почтительная. Ну, думаю, хмырь номенклатурный, чиновник вонючий, чем же ты это смог такую девушку завлечь? Ведь ваш брат, номенклатурщик, за доходное место отца-мать не пожалеет, а чтоб в женщину влюбиться... А для нее все это было, наверное, трагедией... Вспомнил я тут слова ее тетки, которую и видел-то один раз у нас на свадьбе. Неудобно было ее не пригласить, хоть она, поганка, несколько лет мучила мою Настеньку... Да, брат, свадьбу я закатил шикарную, в одном из дорогих ресторанов, как не упиралась моя королева... Я ей веский аргумент закатил: есть, мол, примета такая в народе – чем богаче свадьба, тем лучше будет жизнь у молодых. Так вот, эта стерва подсела ко мне, когда Настя с кем-то танцевала, и говорит елейным голоском: «Приятно, дескать, такой размах наблюдать, да вот у Настеньки однажды могло получиться не хуже, когда ее руки просил один очень порядочный человек. Отец у него был известный генерал, да и сам он кое-чего достиг...» «И что дальше», спросил я и посмотрел на нее так, что она сразу струхнула... «не к месту я этот разговор затеяла. Это ваши дела личные. Она сама вам, наверное, все расскажет, как из ЗАГСа убежала и жениха опозорила. Она ведь у нас с характером». Не хотелось мне про Настю слушать от этой морды, и я даже отвернулся... На нее и смотреть-то было противно – все короткие и толстые пальцы в перстнях, и она ими гордо свою пухлую морду подпирает... Я вообще-то, ее приглашать не хотел, да Настя настояла – единственная, говорит, моя родня...

Она ведь у меня сирота, моя Настенька. Я сейчас из кабинета принесу фотографию ее родителей. Хочу сам на них еще взглянуть. Мать у нее была балериной, в Большом танцевала. Так вот, эту красавицу увез из столицы в Заполярье, на место своей службы, летчик-испытатель. И поехала с ним балеринка, и про карьеру свою забыла, видно, шибко любила своего майора... Бывают, брат, такие великолепные женщины, которые способны на героическую любовь, но они, как правило, любят только один раз... и если уходят, то по вине мужчины... Настена вспоминала, что мать моталась за ним по всему свету... Любили они друг друга крепко и погибли в один день, в автокатастрофе... Сам был за рулем... Я так полагаю, крутой был мужик, как бы сейчас сказали... ну и захотелось, наверно, быстрой езды... Да... Так Настена у тетки, сестры матери и оказалась в Москве... Тетка очень не любила мать Настены, завидовала ее красоте... И Настену не любила тоже... Слышь, когда Настена поступила в университет, тетка отбирала у нее всю стипендию и заставляла переводами подрабатывать... Стерва... Долго не хотела девочку прописывать в квартире, пока друг отца случайно не узнал об этом и не заставил прописать Настю в квартиру, в которой она родилась... Ладно, хрен с ней, с этой теткой, мы с ней после свадьбы больше и не виделись... Однако я догадался, кто сосватал Настю за того ханурика кривоносого, может, и насильно... А Настя им все-таки шиш показала... убежала в самый последний момент... Ай, да Настя! Из этого всего я понял для себя, что крепко ее беречь надо, как аленький цветочек... Такой цветок ни за какие деньги не купишь.

Я вот про деньги заговорил... К слову сказать, брат, в моем окружении с детства не было людей, которые верили бы во что-нибудь, кроме денег. Я сам долго и искренне думал, что те, которые не преклоняются перед деньгами – просто неудачники в жизни, а словами и идеями прикрываются, чтобы пыль в глаза пускать людям и себе... Им, дескать, хорошо и без денег живется, и что, мол, не в них счастье... Лабуду всякую несут... Да, брат, я так всерьез думал, пока не прожил с Настеной эти годы... О ней ведь я тоже, брат, в начале думал: правильный выбор сделала дева – денежнее меня у нее в окружении никого не было. Так, мелочь всякая, которых она называла «способными людьми». Я все смеялся: «Больно долго они в „способных“ ходят, так и не успеют пожить нормально!» А теперь, старик, я знаю наверняка, – расстанься я с ней тогда, стала бы жить на свою нищенскую зарплату, копейки бы считала, экономила бы на еде, на транспорте – чтобы платьишко новое купить или, там, в театр сходить... И ведь вот что самое главное, брат, все равно не сломалась бы... Да... Такие они апельсины – идеей могут жить... Приходила бы в восторг от солнышка, дождика, первых зеленых листочков, лыжной прогулки... Иногда бы, наверное, плакала от униженного самолюбия: сейчас ведь настоящие интеллигентные люди не в почете, а все равно – считала бы, что жизнь есть великое благо, и верила, верила бы в какое-то абстрактное добро и небесную справедливость... Они без веры не живут... Доверяла бы всем подряд, сострадала бы, жалела бы всех... Вот такая она у меня была... Стояла бы в вагоне по утрам, зажатая потным людом, и мечтала бы о том, что, может быть, в перерыве удастся почитать новую купленную газетку или книжку... И это бы ее, старик, согревало... Ты мне этим и дорога, Настенька... Слышишь ты, имя-то какое – Настенька! Когда поженились, все восторгался и говорил ей: «Мы с тобой, как персонажи из сказки про аленький цветочек... Полюбила ты меня, зверя косматого, коммерсанта новоявленного, невежественного». И то правда, когда на банкетах собираемся вместе, посмотришь вокруг – и вроде ни одного лица человеческого не видишь, а все сплошь одни алчные рожи какие-то с бегающими глазами... Потому как мысли у всех об одном и том же – как бы его другие не обвели вокруг пальца, или чтоб повыгоднее какое-нибудь дельце состряпать.