Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

— Уходишь днем? — интересуется Оливье.

— Обязательно.

Воскресенья в «Гладиолусах» — это смерть! Друг от друга нам никуда не убежать. Иной раз после обеда каждый забирается к себе в комнату и пытается заснуть. Не знаю, как другие, но мне частенько случается проспать добрую половину дня. А спущусь в гостиную, там сидит мама, смотрит телевизор и шьет или вяжет. Отец, запершись в кабинете, читает газеты и журналы. Оливье по воскресеньям тоже старается улизнуть из дому и, бывает, не приходит даже к ужину.

А сейчас он закурил первую сигарету и с вызовом выдохнул дым. У него свирепый вид влюбленного, готового обвинять в своих бедах весь мир. Он смотрит на часы. Месса вот-вот должна кончиться. Чтобы дойти пешком от Живри до нас, Мануэле понадобится минут двадцать. Дождь не прекращается. Небо серое, низкое, оцепенелое, лишь кое-где на нем пятна чуть более темных туч.

— Приму-ка душ.

— Тебе это пойдет на пользу.

— Ах, я неважно выгляжу? — возмущается Оливье. — Если хочешь знать, я нарочно напился. Мы были с Марселем Пите. Выпили по стаканчику-другому, и он поплыл домой. А я, оставшись один, зашел в первый попавшийся бар и за стойкой хватил коньяку. Ко мне стала клеиться какая-то девица, в конце концов я ей поставил стаканчик и стал рассказывать. Мне просто необходимо было перед кем-то излиться. Я ей говорю: «Мой сволочной папаша…» Ну, она тут же предложила утешить меня. И вдруг вся моя злоба обернулась против нее, наверно, потому что она, к своему несчастью, ляпнула: «А, потерял одну, найдешь десять!» Я, видимо, разошелся. Хозяин взял у меня бумажник, отсчитал за выпивку, сунул его обратно мне в карман и вышиб меня на улицу.

— Иди, принимай душ.

— Что, больше тебе нечего мне сказать?

— Выпей кофе покрепче и прими душ. А когда выйдешь, постарайся взять себя в руки и не нарывайся на скандал.

Надоел он мне. Я поднимаюсь к себе в комнату и гляжу на деревья; на некоторых еще остались желтые листья, от дождя они кажутся лакированными.

Иной раз я начинаю во всем винить наш дом, мрачный лес, пруды, вообще всю эту богом забытую дыру, где у нас всего одни соседи, да и те какие-то чучела.

Роривы, три десятка лет торговавшие молоком на улице Тюренна, не только простодушно гордятся тем, чего достигли в жизни, но и почитают себя обязанными, поскольку мы соседи, делать нам визиты. Похоже, они ничего не замечают. Приходят обязательно с тортом или с конфетами. Сияют так, словно их встретили с распростертыми объятиями, усаживаются в гостиной.

— Как вы переносите эту жару?

Или сырость. Или сушь. Рорив час сидит с удочкой на Большом пруду и, бывает, сподобится вытащить линя. А однажды поймал двух, довольно крупных, обернул листьями и принес нам.

— Чтобы отбить привкус тины, слегка протрите их изнутри уксусом.

Чаще всего они являются, когда дома одна мама; отец, если вовремя замечает их приближение, прячется в кабинете. И тем не менее нормальные люди — это все-таки они. Не мы же.

Я перевожу взгляд на мокрое шоссе и вижу нашу машину. Отец за рулем, а рядом с ним кто-то сидит, не могу разобрать кто. Но я уже догадываюсь. А когда машина подъехала ближе, различаю лицо Мануэлы.

Все вполне естественно. Оба были в церкви, льет дождь, пешком идти далеко. Папа предложил Мануэле подвезти ее… Да, естественно, но только для других, не для нас, и у меня лишь одна надежда, что ни мама, ни брат не смотрят в окно.

Машина огибает дом. Хлопнула дверца, шаги двух человек по дорожке, голос Мануэлы, но что она говорит, не разобрать.

Она, как обычно, весела. И в воскресенье, и в будни ходит по дому в черном платье служанки, соблазнительно обтягивающем грудь и зад. Я часто думаю, может, она это нарочно, чтобы подразнить маму, а возможно, и отца. Нет, скорей, только маму, бывает, Мануэла поглядывает на нее с насмешкой.

Оливье без стука влетает ко мне в комнату, как раз когда я переодеваюсь.

— Ты видела?

— Что?

— Ее привез папа.

— Дождь же идет.

— Это не повод заманивать ее в машину и ловеласничать. Надо будет спросить у Мануэлы, не лапал ли он ее за коленку.

— Не преувеличивай, Оливье…

— Ты так думаешь? Сразу видно, что ты не знаешь мужчин, кроме своего старикашки профессора.

— Оливье, позволь мне одеться.

Сейчас он набрасывается на меня, забыв, что ничего не знал бы о моей личной жизни, не расскажи я ему однажды вечером, когда мне стало просто невмоготу держать все в себе, о своем чувстве к профессору.

— Сумасшедший дом какой-то!

И Оливье выскакивает, громко хлопнув дверью. В половине первого мы сидим в столовой, каждый на своем месте, готовимся вкушать воскресный обед — цыпленка. Мануэла подает, уходит в кухню, возвращается. Мы молчим. Ни у кого нет охоты говорить. Оливье сидит красный, он выпил подряд три стакана вина, но отец делает вид, будто не видит этого. Зато мама не отрывает глаз от Оливье, следит за каждым его движением, за каждой гримасой.

Достаточно одного слова, неловкого резкого жеста, и разразится скандал. Брат — я это чувствую — с трудом сдерживается, чтобы не затеять его. Ему, конечно, станет легче, но для всех нас жизнь после этого еще больше усложнится.

Оливье выходит из-за стола первым, но перед этим выпивает залпом четвертый стакан. Минут через десять, когда мы сидим в гостиной и пьем кофе, раздается треск мопеда, и я вижу в окно, как брат уезжает. Теперь мой черед удирать. Я поднимаюсь к себе, надеваю резиновые сапожки, плащ с капюшоном.

— К ужину вернусь, — сообщаю я, приоткрыв дверь гостиной.

И они остаются вдвоем, им ведь некуда уйти. Единственное, что они могут, — замкнуться каждый на своей территории: мама — в гостиной, отец — в кабинете.

При сегодняшней погоде им даже не прогуляться — порознь, конечно, — по лесу или у прудов. Может, заглянут Роривы, принесут торт или сладкий пирог и станут нудно рассказывать, как они, когда еще держали молочный магазин, закупали на Центральном рынке в три ночи товар. Закупками занимался сам Рорив, а его жена в это время варила овощи и потом выкладывала их на мраморный прилавок, поскольку многие предпочитали для экономии времени покупать вареные овощи.

Я еду на Елисейские Поля, и хотя идет дождь, перед кинотеатрами стоят хвосты очередей. Не означает ли это, что и остальные люди, даже влюбленные пары, даже семьи, испытывают потребность убить время, бежать от надоевшей будничности?

Я одна: среди сослуживиц у меня нет подруг. Слишком разные у нас интересы. Кое у кого есть любовники, с которыми они и проводят выходной. Другие объединяются в небольшие компании и летом вместе ездят за город. Может быть, кто-то из них тоже стоит сейчас перед каким-нибудь кинотеатром.

А я стою и пробую представить, как проводит воскресенье профессор. Возможно, пошел куда-нибудь с женой и дочкой. У них есть небольшая дачка недалеко от Дре, правда, сезон сейчас не дачный. Интересно, приходят ли к ним в гости друзья? Веселятся ли они?

Мне хотелось бы знать про него все, но, увы, в его жизни столько областей, куда мне никогда не проникнуть.

На его письменном столе стоит в серебряной рамке фото жены и дочки. На мой взгляд, у его жены, судя по изрядно отретушированной фотографии, весьма заурядная внешность. О дочке могу сказать только, что у нее длинные волосы и очень серьезный взгляд.

О чем он с нею беседует? И вообще, о чем может говорить отец с дочерью? Мне приходится придумывать их беседы, поскольку мы с отцом никогда по-настоящему не разговаривали. Разве что иногда по делу.

— Ты прилежно занимаешься? — спрашивал отец, когда я еще училась в лицее. — Не боишься завалить выпускные экзамены?

А позже, когда я сказала, что собираюсь стать лаборанткой, заметил:

— Для женщины это одна из самых лучших специальностей, если, конечно, имеешь к ней призвание. В ней главное — терпение.

Тоже мне, специалист! Можно подумать, что за свою жизнь он все изведал. Это он-то, живущий с шорами на глазах и видящий только то, что ему хочется видеть!