Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Меня она терпеть не может, так как знает, хотя ни разу нас не застукала, что, в отличие от нее, профессора я обожаю отнюдь не платонически.

У нас, наверное, все знают о моих отношениях со Стефаном, хотя на людях они такие, какими и должны быть отношения между лаборанткой и шефом. Днем я даже боюсь смотреть ему в лицо, чтобы не выдать себя.

Первым, пожалуй, узнал о них бедняга Ропар; примерно в течение года я иногда после работы отправлялась к нему на улицу Эперон и проводила там часок-другой.

Жиль умен, у него есть будущее. Профессор его ценит, поручает серьезные исследования. Собиралась ли я замуж за Жиля Ропара? Не уверена, хотя такая мысль изредка у меня и возникала, когда атмосфера в нашем доме становилась совсем уж невыносимой, а это у нас бывает.

Я всегда понимала, что люблю не его, а профессора. Жиль для меня скорее приятель, и хотя между нами существовала близость, я не придавала ей большого значения. А в Шимека я влюбилась сразу, как поступила в Бруссе, но долго думала, что тут мне не светит.

Над профессором многие посмеиваются, потому что он до сих пор говорит с сильным акцентом и отпускает шутки, которые не сразу поймешь. А иногда разговаривает сам с собой.

Он нисколько не похож на начальника, каким его обычно представляют. В нем нет значительности, которая есть в моем отце; лицо у него живое, и вообще он смахивает на постаревшего проказливого мальчишку. Тем не менее он член Медицинской академии и, как поговаривают, возможный кандидат на Нобелевскую премию.

Я всегда подстраивала так, чтобы остаться с ним наедине по вечерам, когда он задерживался, вскрывая подопытных животных — крыс, морских свинок, а с недавнего времени и собак. Теперь у нас в подвале живет их около трех десятков, и больные из других отделений жалуются, что по ночам собаки воют.

Шимек убежден, что следует верным путем, что его открытия пойдут на пользу человечеству, и с этого пути его никому не столкнуть.

— В чем дело, малышка?

У Шимека все лаборантки — «малышки». Так ему проще: у него скверная память на фамилии, особенно французские.

— Нет, ничего, месье. Просто подумала, не могу ли я вам чем-нибудь помочь.

— Ах, помочь? — насмешливо протянул он, словно видел меня насквозь. — Я вижу, вы не торопитесь после работы домой.

— Здесь мне интересней, чем дома.

— Даже так? А этот длинный рыжий парень, Ропар, кажется?.. Вы с ним больше не встречаетесь?

Я покраснела, смешалась и вообще готова была провалиться сквозь землю. Не думаю, чтобы он сказал это намеренно. И, конечно, не из цинизма. Позже я поняла, что он говорил так из-за какой-то внутренней стыдливости, как бы подтрунивая над собой. Уж не ревновал ли к Ропару?

— Вы с ним поссорились?

— Нет. Мы с ним были просто товарищами.

— А теперь нет?

— Теперь мы видимся только здесь.

— И он не сердится на вас?

— Нет! Он все понимает.

Профессор тщательно, как хирург, вымыл руки и что-то пробормотал на своем языке. Казалось, он раздосадован. Раскладывая инструменты, он ходил по лаборатории и вдруг взял меня за плечи.

— Влюбились? — спросил он чуть изменившимся, каким-то бесцветным голосом.

— Да, — ответила я, глядя ему в лицо.

— А вы знаете, что я женат?

— Да.

— И что у меня дочка — почти ваша ровесница?

— Ей всего четырнадцать.

— Вижу, вы неплохо информированы.

Я знала даже, что он живет в большой квартире на площади Данфер-Рошро, как раз напротив Бельфорского льва [15].

— На что же вы надеетесь?

— Ни на что.

— Только это я и могу вам предложить. Мне в моем положении вообще нельзя заводить связи.

— Знаю.

Может быть, он почувствовал мою страсть, преданность, всю силу моей любви? Перед ним ведь была не школьница, влюбившаяся в своего учителя, а женщина. Кроме Ропара, у меня были еще два недолгих романа.

— Странная вы.

И тут он притянул меня к себе и нежно поцеловал, сперва в щеки, потом в губы.

Мы ни разу не были с ним в нормальной спальне. Ни разу не любили друг друга на кровати; не считать же кроватью раскладушку, которую держат у нас на случай, если кто-то останется на ночное дежурство.

В рабочее время он обращается со мной так же, как с остальными, — вежливо, слегка по-отечески, но всегда чуть отчужденно. Я поняла — люди его не интересуют. Да, он посвятил свою жизнь и все силы тому, чтобы исцелять их, облегчить их существование, но каждый отдельный человек ему безразличен.

Я часто думала, каков он дома с семьей или с близкими друзьями, если они у него есть. Он в хороших отношениях с другими заведующими отделениями, особенно с кардиологом, но вряд ли это можно назвать дружбой.

Я принадлежу ему. И он к этому привык. Бывает, он неделями не обращает на меня внимания, зная, что я рядом, и так будет всегда, что бы он ни делал.

Я останусь старой девой. Эта перспектива не пугает меня, и, возможно, когда-нибудь, когда м-ль Нееф уйдет на пенсию, я займу ее место.

И все-таки я счастлива. Точней, была бы счастлива, если бы не жила в нашем доме, о котором мне даже не хочется вспоминать. Я чувствую себя виноватой, оттого что испытываю к маме только затаенную жалость. Мне и отца жаль, но еще больше я зла на него за то, что он такой.

Может быть, если бы он с самого начала не отмалчивался и не уступал маме, она была бы сейчас другой. На службе он, вероятно, выглядит внушительно. Во всяком случае, в собственных глазах. Ходит с важным, надутым, как сказал Оливье, видом, но не смеются ли над ним за его спиной сослуживцы?

Отец высокого роста, широк в плечах, у него офицерская выправка, однако ему недостает внутренней весомости, устойчивости.

Я часто думаю: неужели все мои ровесницы так же суровы к своим родителям? Дома у нас все шпионят друг за другом. Подмечается все — жест, слово, внезапный блеск глаз.

— Что это с тобой?

— Ничего, мама.

Отец вопросов не задает, только хмурит кустистые брови. И в ушах у него тоже растут пучки седых волос.

— Да скажи ты, чтобы их постригли, — предложила я ему однажды, когда мне казалось, что между нами что-то налаживается.

Он только глянул на меня, словно я ляпнула невесть какую глупость. Чтобы он, человек, облеченный такой ответственностью, обращал внимание на волосы в ушах?

А теперь он влюбился в Мануэлу, соперничает с собственным сыном!

Не желаю об этом думать. И я принимаюсь за работу в нашей самой маленькой лаборатории, где сижу чаще всего. В это время по субботам у профессора лекция, и работой руководит его ассистент доктор Бертран.

За мною следят и здесь. Уже с год, как о моих отношениях с профессором знают все. И, наверное, удивляются: лицо у меня некрасивое, чем же это я сумела взять его?

А может, считают, что он с его физиономией старого клоуна как раз мне пара? Я неоднократно слышала это прозвище. Да, правда, у него морщинистое и невероятно живое лицо, и рот он иногда растягивает, словно цирковой клоун.

А что еще можно сказать о нас? Повышения я не получила, поблажек мне не делается. Напротив, Шимек считает своим долгом давать мне самую неприятную работу. Это его ответ на пересуды.

— Ты редко опаздываешь. А уже четверть десятого.

— Мама утром себя плохо чувствовала, да и дорога ужасная.

— Не подежуришь сегодня днем?

— Можно.

— Только что подохла собака, которой полагалось бы прожить еще несколько дней. Шеф, несомненно, захочет выяснить, в чем дело.

Разумеется, я останусь. Пообедаю в столовой, очень хорошо. Оливье тоже пойдет куда-нибудь с приятелями. Только у отца нет повода не возвращаться в «Гладиолусы», но он закроется в кабинете и будет изображать, что работает.

Короче говоря, мы все удираем от мамы. У каждого из нас своя жизнь вне дома, свои радости, свои заботы. У всех, кроме нее. Съездить на машине за продуктами в Живри да раз или два в неделю отправиться в супермаркет в Версаль — вот самое большее, что она может.