Вид с холма (сборник)

Меня разбудил сторож, парень с одутловатым зеленым лицом. Он не удивился, увидев меня — наверное, и не такое повидал на своем участке.

— Давай поднимайся, — прохрипел. — Лучше подсоби малость. Жмурика привезли. На опохмелку заработаешь.

Сквозь дверной проем я увидел, как в ворота кладбища въезжает автобус с черной полосой на боку. Парень сунул мне в руки лопату, взял чугунный крест, и мы вышли из сарая.

— Чего ж в каморку не заглянул? — парень кивнул в сторону своего жилья. В десяти шагах за деревьями виднелся сруб, выкрашенный синей краской.

— Не страшно тебе здесь? — спросил я.

— А чего страшного-то? Живых надо бояться, а не мертвых… Работа она везде работа. Щас хоть ладно, расценки повысили. Место стоит сто пятьдесят рубликов, не меньше. Могилу выкопать — полста, ограду покрасить — двадцатник… Все думают, мы здесь деньгу лопатой гребем, а ты попробуй-ка выкопай яму. Особливо в мерзлом грунте. Враз ручонки отвалятся…

Целый месяц я работал помощником сторожа на кладбище, но, ясное дело, уже ночевал в каморке, и каждый вечер сторож рассказывал мне замогильные истории, после которых снилась разная чертовщина. И что странно, профессиональное, несколько циничное, отношение сторожа к смерти уже не удивляло меня.

Каждое воскресенье на кладбище приходил мужик по прозвищу Гарим. Он был сутулый, с уродливым лицом, плохо одет и всегда нетрезв. Мрачный, угрюмый, он никогда не общался с посетителями кладбища, старался незаметно пройти центральные аллеи, а углубившись в конец кладбища, в самый запущенный участок, начинал медленно обходить могилы, что-то бормоча и жестикулируя. Мужчины над ним подтрунивали, называли «звезданутым», молодые женщины от него отворачивались, как от полоумного, а пожилые шарахались, как от злодея, на котором лежит некое клеймо.

Однажды на том участке я утрамбовывал тропу толченым кирпичом и внезапно за кустами услышал:

— …Да, выпил… Нет, много не пью… Один, один… Да никого нет… Да не бойся, не женюсь. Верен тебе, сама знаешь… Клянусь… и не собираюсь жениться-то… да и кто ж теперь за меня пойдет. Я ж мужик пьющий. Только ж ты и могла.

Раздвинув кусты, я увидел Гарима, он стоял над могилой и разговаривал с… покойницей. Переговорив с этой могилой, он подошел к другой.

— Здравствуй, Леха. Как, как… Тружусь помаленьку… Сегодня жуткий день провел… Да, все в порядке… Все там же, где ж еще! Заработок ничего, хватает, да и мне много не надо… Помню, как же… Не далее как вчера о тебе вспоминал… Да все так же, только ноги малость стали побаливать, а так ничего, спасибочко… Баба-то твоя? Я ж тебе говорил… Замужем она… Мужик он ничего, работающий, врать не буду, плохого ничего о нем не скажу… Дочь твою замуж выдали… Когда, когда… Еще не подошел срок, Леха, идти к тебе… Уж не обессудь…

Он пошел к следующей могиле; я, неслышно ступая, двинулся за ним. Он говорил еще с отцом и двумя друзьями, погибшими на фронте… И странно, для меня это не было иллюзией общения, он говорил не в пустоту — передо мной вполне зримо вставали его родные и знакомые. Из исповеди Гарима я заключил, что он на редкость душевный мужик, а его угрюмость от одиночества. Видимо, когда-то он пытался наладить контакты с окружающими, но натолкнулся на стену непонимания и ушел в себя. Это он и сам подтвердил позднее, когда я пригласил его в нашу каморку.

Прежде, чем обосноваться в Москве, я перебрал немало профессий: от грузчика до чертежника; снимал комнаты в разных местах (в пригороде), по-прежнему хоронил животных и устраивал настенное кладбище, обычно слабое, еле различимое, чтоб не ругались хозяева. В конце концов я освоил профессию художника-оформителя — писал по квадратам афиши в кинотеатре. Как оформитель я преуспел, даже купил подержанный «Москвич», и с того момента по ночам объезжал свой район, подбирал на улицах сбитых животных (иногда — еще неостывшие трупы, но чаще — пушистый комок — все, что осталось от собаки, кошки или птицы); останки отвозил на окраину и хоронил в лесопосадках. И разумеется, на стене ставил кресты, и выпивал поминальные рюмки водки «за упокой души братьев наших меньших».

В Москве я обзавелся приятелями; с одним из них, студентом мединститута Котельниковым сдружился особенно. Котел (так все его звали) серьезно занимался джазовой музыкой и играл на разных инструментах: на фортепиано, аккордеоне и флейте. Он и меня заразил своим увлечением, я стал торчать у него каждый вечер, а позднее, когда он сколотил небольшой ансамбль и начал играть в кафе «Синяя птица», сразу же после работы спешил в их подвальчик. Сам я не играл, только слушал да изображал ликующую толпу. Не раз Котла и его приятелей музыкантов приглашали играть на разные «точки»: в открытый цирк парка «Сокольники», на танцверанды и свадьбы… Где только они ни трудились, и я всюду таскался за ними. Как-то их пригласили работать в бане. Только посетители ушли, артель инвалидов, обслуживающая баню, сдвинула лавки в моечном зале и устроила вечеринку. Играли квартетом: бас, ударник, аккордеон и Котел — флейта. В зале стояла ужасная духота: пол еще не высох, с потолка капало, из парной клубами валил пар. Приятелям Котла было еще туда-сюда — они играли руками, а он-то еще и легкими! Чуть не задохнулся!

В другой раз они подрабатывали на кондитерской фабрике. После вечеринки работницы фабрики притащили коробки с конфетами и сказали: «Забирайте, сколько унесете, но спрячьте». Особенно повезло барабанщику — он набил полный барабан сладостей, а что уместится в футляр флейты? Тут, правда, я выручил Котла — предложил свою огромную кепку; он наполнил ее конфетами и нахлобучил на голову.

Но чаще всего ансамбль Котла играл на похоронах. Работники похоронного бюро сильно привязались к музыкантам, а во мне так просто души не чаяли — ведь я уже имел навык в их работе и всегда бескорыстно им помогал. Помню, после первых же похорон, когда я хорошо поработал лопатой, они дотошно показывали мне новейшие доспехи: ампирные ограды, розовые гробы с черным тюлем.

— С этим жмурикам будет спокойно, — объясняли. — Отдохнут хорошо.

— С кладбищами у меня давние связи, — похвастался я как-то работникам. — Так что, когда откину сандалии, меня должны похоронить по-свойски, по первому разряду.

— Чудак! — усмехнулись работники. — Мертвому ничего не надо. Не все ль равно куда отнесут?! Хоть на помойку!..

Эти работники были вымогатели те еще! Только родня покойника начнет выбирать могильные украшения, сразу жалуются:

— Все стали лучше жить, никто не мрет, не выполняем план…

У них были свои конкуренты. Как-то оркестранты Котла, вышагивая во главе процессии, заметили, что к кладбищу с другой стороны тянется еще одна группа людей. Работники заволновались, стали торопить возницу катафалка и родственников:

— Свободных могил только две, и одна в хорошем месте, другая в плохом. Учтите, если подойдем вместе, придется бросать жребий.

Похороны грозили перерасти в спектакль, тем не менее родственники засуетились и прибавили шаг, а оркестранты соответственно заиграли быстрее и подошли к «хорошему месту» первыми. Родственники заплакали, работники для приличия выдержали паузу, затем пробурчали:

— Ну, хватит мучить покойного, отпустите его! — на веревках скатили гроб в яму и быстро заработали лопатами.

Само собой я не остался равнодушным к их стараниям и помогал в поте лица. В этот момент мимо прошествовала вторая процессия, и ее работники показали кулаки нашим работникам.

Кстати, я думал: «хорошее место» — это могила под рябиной или где-нибудь на холме, откуда открывается красивый вид, но мне объяснили, что просто в том месте давно сгнил предыдущий гроб и родственники могилу не навещают.

На обратном пути у наших работников было отличное настроение. В конторе они достали из-под венков бутылку водки, выпили и развеселились, будто никого и не отправляли на небеса.

Несколько лет спустя мы с Котлом по пути заглянули в ту контору. Нас встретили как родных: поставили на стол выпивку, а после расспросов показали фотографии в траурных рамках, на которых почему-то все лица были улыбающимися: один даже стоял с гамаком под мышкой и сигаретой в зубах, другой с зонтиком — казалось, они отправлялись не на тот свет, а на пикник.