Это Америка

— И с тех пор у тебя нет никого другого?

— Нет, да я и не хочу. Мама вот недавно умерла, а я выучила иврит и собираюсь теперь в Израиль.

— Желаю тебе удачи, Анечка. Кто бы мог подумать, что так сложится жизнь!.. [105]

Моня принимал гостей на правах хозяина, все давно знали, что он живет у Риммы. Он старался всех развеселить.

— Насчет гласности скажу: этот шквал критики власти не беда, это словесный понос; а беда в том, что в мыслях запор. А Макдоналдс в Москве — это символ конца советской империи. Он демонстрирует разницу в уровнях жизни России и Америки. Могу объяснить, в чем причина: мы живем плохо из-за евреев. Да, да, слишком много их уезжает.

Расстроил Лилю вид Рупика, он заметно осунулся, взгляд у него был тусклый и грустный:

— Ой, Лилька, ведь мы уже двенадцать лет в отказе. За что они меня так мучают? Недавно моя уже выросшая дочь спрашивала меня, когда нам в следующий раз откажут. Если бы ты знала, как я ненавижу здесь все, все эти хамские рожи… Как мне стыдно и омерзительно жить тут! Но теперь уже поздно ехать в Америку, я не успею пройти тот путь, который проделала ты. Если нас когда-нибудь отпустят, мы уедем в Израиль и будем там доживать наши сломанные жизни. В одном я только нахожу утешение — в моей глубокой вере в Бога.

Его жена Соня, преисполненная негодования, добавила:

— Что же это? Мы на них ишачили, а они нас мучают. Нам бы совсем плохо было, если бы нас не поддерживали активисты — иностранцы. Они нас «окучивают».

— Это еще что значит?

— Привозят нам продуктовые посылки и уверяют, что скоро помогут уехать.

В конце вечера Лиля раздала всем экземпляры Алешиной «Сказки про перевернутые мозги». Моня прочитал ее вслух, все очень смеялись, а потом тяжело вздыхали:

— Это правда, за семьдесят лет советской власти мозги у нас, от положения вверх ногами, совсем перевернулись.

Утром Лиля с Сашей опять поехали в Шереметьево. В пакгаузе кладовщик бегло глянул на важную справку:

— А где печать министерства?

— Какая печать? Это ведь бланк замминистра и его подпись. Вот, читайте.

— Чего мне читать? Без печати справка недействительна. Привозите с печатью.

Лиля уже потратила столько усилий и нервов, что не выдержала и позволила прорваться раздражению:

— Неужели опять терять целый день?! Поймите, ведь этот груз — хирургическое оборудование и лекарства. Если бы вы нас не задерживали, мы могли бы уже сделать много операций пострадавшим от землетрясения; может, спасли бы жизни. А вместо этого мы вынуждены сидеть в Москве.

Он опешил:

— Что это вы так разнервничались? Я действую по закону. Вы сами хирург, что ли?

— Да, я американский хирург, а раньше была хирургом в Боткинской больнице.

— В Боткинской? Кого вы там знаете? Трактенберг, Марьяну Григорьевну, знаете?

— Конечно, знаю, мы с ней работали вместе.

— Надо было раньше сказать. Она мне операцию делала и про вас рассказывала, что вы уехали в Америку. Раз так, выдам вам ваш груз.

В Боткинской Лиля с Сашей и шоферами сгрузили коробки на склад. На это ушло много времени и сил, но к концу дня, уже в гостинице, она сказала Френкелю:

— Наш груз на складе больницы. Я договорилась, завтра утром они нас ждут и покажут больных из Армении. Туда я послала телеграмму.

— Лиля, спасибо. Я увидел, как вас тут ценят. Не знаю, что бы мы без вас делали.

Боткинская больница была самой большой в Москве и одной из старейших, построена в 1910 году по образцам того времени: на большой лесистой территории располагались двадцать двухэтажных кирпичных корпусов и церковь. Потом к ним прибавили одноэтажные деревянные бараки и два четырехэтажных корпуса. По сравнению со стандартами современных американских больниц это был полный атавизм. И большие палаты, рассчитанные на большое количество больных, и само оборудование тоже были отсталыми.

Лиля с американцами шла по территории, впервые смотрела на всю картину глазами американки и огорчалась.

Больных на обходе показывала Марьяна, а Саша переводил. Френкелю понравился Саша, он похвалил его английский, пригласил приехать в госпиталь на стажировку.

— Ой, спасибо. Я бы очень хотел, — расцвел Саша от похвалы и предложения, а потом тихо спросил Лилю: Думаете, он это серьезно? Я очень хочу в Америку. Неужели это возможно?

У большинства больных из Армении были повреждения позвоночника. Кахановиц, хирург, специализирующийся на позвоночнике, смотрел рентгеновские снимки и поражался их плохому качеству:

— А других снимков нет? Эта пленка слишком маленькая…

Марьяна с Сашей смущенно отвечали:

— У нас рентгеновская аппаратура старая, и пленок не хватает, мы их экономим.

Кахановиц шел от кровати к кровати и комментировал:

— Этому надо делать операцию… этому надо срочно делать операцию…

В это время Лиле в больницу дозвонился Павел:

— Пришла телеграмма из Еревана, читаю: «Благодарю за предложение. Помощь нужна, но министерство в Москве запретило нам принимать много иностранцев. Пришлите привезенное оборудование и лекарства. Профессор Микаэлян».

Лиля отвела Френкеля в сторонку, рассказала. Новость его расстроила:

— Всем распоряжается Москва! Не хотят пускать нас в Армению, значит, нам здесь делать нечего. Я с резидентами улечу завтра, а вы с Кахановицем оставайтесь делать операции. Отдайте им часть нашего груза, остальное пошлите в Армению.

На следующий день с утра были назначены две операции. Лиля с Марьяной и Сашей распаковали часть коробок и отобрали то, что будет нужно. Врачи то и дело восклицали:

— Какие прекрасные инструменты! Мы же никогда ничего подобного не видели!

Оперировать собирался Нил Кахановиц, Лиля и Саша должны были ему ассистировать. В предоперационной на веревке сохли, как белье, хирургические перчатки и рентгеновские снимки. Кахановиц, как вошел, буквально остолбенел:

— Лиля, что это?

— У них нет одноразовых стерильных перчаток и машин для рентгеновской пленки.

Операционная сестра смутилась:

— После операции мы перчатки проверяем на дырки, если находим дыру — заклеиваем, потом сушим и стерилизуем для следующей операции. А снимки эти для вас сделали, вот они и сушатся.

— Но это же средневековье!

— Так здесь работают, — пожала плечами Лиля.

— Так в России оборудованы все операционные?

— Некоторые еще хуже…

— Как же они вообще здесь оперируют? — проворчал хирург и втихомолку ругался в течение всей операции [106].

После операций в детском отделении Лиля с женой Кахановица раздавали больным детям подарки. Врачи, сестры и санитарки стояли в стороне и аплодировали после вручения каждого подарка. Получилось что-то вроде веселого праздника. Дети были смущены обилием и яркостью заграничных вещей, с удовольствием хвастались подарками друг перед другом. Потом две пожилые санитарки подошли к Лиле:

— Зря эти ваши американцы так стараются. Вы уедете, а половину вещей наши сотрудники разворуют, возьмут себе или отнесут на продажу на рынок.

Лиля слушала с горечью: да, взаимная подозрительность, культивируемая советской властью много лет, оставалась прежней. И традиционные воровство и обман тоже не уменьшились под влиянием перестройки. Она не стала переводить Кахановицам то, что сказали санитарки, — ей было стыдно.

Отчаянно грустно было Лиле расставаться с отцом и Августой. Павел говорил:

— Доченька, увидим ли мы тебя когда-нибудь опять?.. У нас уже нет будущего, атрофия… Единственное, что нам осталось, — еще раз повидать вас напоследок…

А Августа прибавила:

— Вот думаю я о прожитой жизни: юность промелькнула, молодость пролетела, зрелость задержалась, но тоже исчезла, а вот старость тянется ужасно долго…

Лиля едва сдерживала рыдания и обещала непременно приехать вместе с Алешей и Лешкой.