Семь фантастических историй

— Год тому назад, — сказала она, — Розина, жена ваша, выскользнула из дому среди ночи и отправилась в дом старой своей кормилицы подле пристани, чтоб там проститься с кузеном Марио, который утром покидал Пизу. Тем двоим надо было повидаться и решить свою судьбу, а силы Розины были на исходе, она просто умерла вы, если б не увидела возлюбленного. В спальне у Розины, как вы помните, принц, всегда по ночам горела лампа, и она не решалась ее погасить в ту ночь, опасаясь, как вы вы сами не вошли к ней ненароком или приставленные шпионить за нею горничные вдруг не подняли переполох. А потому она попросила лучшую свою подругу, тоже невинную девушку, связанную с нею нежной любовью и одной тайной клятвой, подменить ее на часок в постели. Общими силами им удалось подкупить негра-слугу по имени Баба, отдав ему двенадцать ярдов алого бархата и болоночку Розининой подруги — все их земное достояние, — чтоб он беспрепятственно открывал им дверь. Они входили и выходили, нарядившись аптекарем, который иногда призывался среди ночи ставить клистир вашему старому дворецкому. Розина отправилась в дом кормилицы и переговорила с Марио в присутствии старушки, как и было задумано. Они поклялись в вечной верности, она вручила ему письмо к своему дядюшке, римскому кардиналу, и, едва пробило час ночи, прокралась обратно в дом. Вот вам, принц, и вся моя история.

Все застыли в неподвижности, как дереянные куклы на затерянной среди просторов террасе: Август со старым лекарем — оттого, что ничего не могли взять в толк; старый принц и Джованни — оттого, что не могли прийти в себя от волнения. Наконец старик вновь обрел дар речи.

— Но кто же, — сказал он, — надоумил вас сегодня все это мне рассказать, мой прекрасный юный синьор?

Девушка посмотрела ему в глаза.

— И вы не узнаете меня, принц? — сказала она. — Я и есть Агнесса делла Герардески, оказавшая жене вашей эту услугу. Вы меня видели. Я была у вас на свадьбеподружкой невесты, я была в желтом платье. И еще как-то вы зашли к жене в гостиную, а я играла в шахматы с профессором Пакхиани, которого вы подослали к ней, чтобы он ее образумил. Розина стояла у окна, чтоб никто не видел ее слез.

После этих слов принц Джованни уже не сводил с нее глаз и застыл как каменный.

Старый принц сидел в кресле совершенно без движения, теперь еще больше напоминая драгоценного старинного идола, выделанного из черного дерева, золота и слоновой кости. Он внимательно вглядывался в рассказчицу.

Простите меня великодушно, синьора, — сказал он с глубоким поклоном. И снова застыл. — Значит, — проговорил он вдруг медленно, веско, — будь Баба мне верен, я накрыл вы их обоих в домике кормилицы и им вы от меня не уйти?

Да, — сказала девушка. — Но что им даже смерть от вашей руки, если в они умерли вместе?

Нет, нет, нет, — сказал старый принц. — Боже упаси, я и не подумал вы их увивать. Я просто бы содрал с них одежду, сказал ей, что утром жестоко расправлюсь с молодчиком, и запер вы их вместе на оставшуюся ночь. Когда она пугалась, когда гневалась, лицо, все тело у нее розовели, как цвет олеандра.

Тут он глубоко задумался, а все кругом примолкли. Он все больше застывал и делался как вы уже неодушевленным предметом, памятником самому себе, своей жизни. Но вдруг старое лицо залилось яркой краской.

— И тогда, — вскрикнул он с глубоким чувством, — тогда она, моя душенька, и сейчас оставалась вы мне в забаву!

На террасе настала мертвая тишина. Никто не решался заговорить перед лицом печали, столь глубокой.

Вдруг он озарил всех улыбкой, по-стариковски тихой, по-детски нежной.

— Мелковат, — проговорил он отчетливо. — Мелковат. Я всегда был мелковат. Вот в чем причина моего поражения. И я завидовал Марио, какой же низкой завистью я ему завидовал! И в мелком моем тщеславии я предпочел вы, чтоб наследник моего имени, буде явится на свет, происходил из княжеского рода. Мелковат, мелковат я оказалсядля планов творца.

— Нино, — сказал он немного погодя, — милый Нино, друг мой, прости мне дурные мысли. Дай руку.

Джованни, бледный как смерть, протянул ему руку. Но, едва стиснув его пальцы, старик вновь схватился за пистолет, будто обороняясь от более страшного противника.

Черные глубокие глаза смотрели в пространство со страхом, но и с решимостью, рот приоткрылся, будто вот сейчас он запоет.

— Карлотта! — вымолвил он.

Странным, величавым и усталым движением он поворотился вправо и косо, вместе с креслом рухнул наземь. Глухо ударилось о плиты тяжелое тело. Кресло лежало, задрав две ножки, он бывалился из него и остался недвижим. И тогда пистолет, зажатый в его руке, выстрелил, и пуля, описав безумную траекторию, прожужжала у Августа над самым ухом. Оглушенный, он вдруг с отчетливостью неовыкновенной увидел перед собою свою жену. Но тотчас пришел в себя и увидел уже доктора, который опустился на колени подле старого принца, грозя небу своими кулаками. Лицо принца постепенно покрывалось пепельной бледностью, и румяна и помада казались розовой и багряной эмалью на серебре.

Доктор уронил руки и ощупал грудь лежащего. Потом он оглянулся на остальных, и лицо его было начисто лишено выраженья. Встретив живые взгляды, он, однако, оправился. Встал и торжественно объявил:

— Кончено.

Все притихли. Поверженный старый принц по-прежнему составлял центр картины, будто он медленно возносился в небо, а они, оставленные ученики его, глядели с земли ему вслед. Только Нино был сам по себе, как вписанный в старый алтарь портрет дарителя, не вовлеченного в священное действо.

Солнце, вставая в лазури, нежными, тонкими тенями полнило складки зеленой ткани, облекавшей неподвижное тело.

VIII. ОСВОБОЖДЕННАЯ ПЛЕННИЦА

Вот слуги подняли и отнесли старого принца в дом, и Джованни с Агнессой остались лицом к лицу на опустелой террасе. Глаза их встретились, и так, будто это для нее важней всех событий рокового утра, она глядела ему в глаза все время, покуда хозяйский петух — кстати, он по прямой линии происходил от знаменитого петуха в доме первосвященника Кайафы и предки его были завезены в Пизу на возвратном пути крестоносцами — завел и завершил свой протяжный крик. Потом она отвернулась, чтоб последовать за остальными. И тут, по-прежнему не шелохнувшись, Джованни заговорил.

— Не уходите, — сказал он.

Она остановилась, но не отвечала.

Не уходите, — сказал он снова. — Дайте мне с вами объясниться.

Едва ли, — сказала она, — вы сможете что-то мне объяснить.

Он долго стоял, смертельно бледный, будто собираясь с силами, потом наконец начал странно севшим, изменившимся голосом:

Наступило долгое, глубокое молчанье. Ее можно вы счесть садовой статуей, когда в не играл ее нежными прядями легкий ветерок.

— Я оставил вас, — продолжал он тем же севшим, как ошеломленным голосом. — Я ушел. Но в дверях я обернулся. Вы сидели на постели. Лицо твое было в тени, но лампа со спины озаряла твои плечи. Ты была голая, я же сорвал с тебя одежду. Полог постели был зеленый, золотой, как лес, как один из моих лесов в горах, а ты, ты была как Дафна у меня на полотне, Дафна, оборачивающаяся лавром. А я стоял в темноте! И часы пробили один удар. Год целый! — Вскрикнул он. — Год целый я ни о чем ином не мог думать, как только о той минуте.

Снова оба стояли молча, потерянно. Как марионетки во вчерашней пьесе, они подчинялись чужой, более сильной руке и не знали, что с ними будет.

Снова он заговорил: