Семья

Он нахмурился: никогда раньше он не испытывал ничего подобного, и на тебе. Он понимал, что смирение — принцип истинно восточной философии, в сочетании с предназначением, данным свыше, и с «роком», и с доводящим до обморочного состояния мазохизмом, заключающимся в подчинении воле Всевышнего.

Но что еще, черт возьми, можно сделать?

Палмер засигналил, когда светофор впереди загорелся зеленым светом. Серией коротких раздраженных резких гудков ему удалось встряхнуть вереницу автомобилей и заставить водителей заметить зеленый свет. Змейка машин вздрогнула и медленно поползла. На этот раз пикап Палмера продвинулся к перекрестку на четыре машины.

«Ну вот. Разве это не доказывает несостоятельность теории смирения?» — спросил он себя. Не лучше ли и не более ли нравственно вмешиваться в жизнь, направляя длань судьбы? Когда зажжется зеленый свет в следующий раз, ему удастся миновать перекресток.

Он наблюдал, как толпа пешеходов пересекает улицу перед первой машиной в его ряду. Прохожие, те, кто вышел в субботу прогуляться или за покупками, женщины с детскими колясками, все они двигались в обе стороны беспрерывным потоком. Хотя он прожил в Нью-Йорке меньше двух лет, Палмер бывал здесь уже много раз. Но никогда раньше он не замечал такого скопления людей. Статистические данные утверждали, что численность населения города фактически не возросла. Но на улицах определенно было больше движения, больше машин, больше людей, больше грузовиков.

Зажегся зеленый свет, и Палмер снова расшевелил всех своим сигналом. Первая машина было тронулась в конвульсиях с места и застыла. Поток людей перед ней не истощился. Теперь и другие машины, следующие за Палмером, включили свои сирены, создавая нестройный хор — одни сигналили длинными, усталыми гудками, другие — короткими и злыми. Наконец, нервы у пешеходов сдали, и Палмеру удалось добраться до угла до того, как светофор переключился на красный.

Нет, сказал он себе, и в самом деле, лучше уж смириться.

Тот, кто отвечает на удары судьбы, кто пытается овладеть ситуацией, кто продолжает действовать в типично западном стиле, следуя мифу о свободе воли, тому, определенно, не удастся соблюдать правило — «Относись ко всему легче».

Палмер наблюдал, как рядом с ним встал пробравшийся чудом спортивный автомобиль, втиснув свое узкое тело между его пикапом и огромным грузовиком, который стоял во втором ряду. Вот один из тех, кто пытается овладеть ситуацией. Ничего таинственного в этом нет, думал Палмер. Не успеет он, надрывая двигатель, выскочить на полкорпуса вперед, как зажжется желтый свет, и у него появится шанс столкнуться лоб в лоб с другим таким же молодцом, который пытается овладеть ситуацией и мчится на желтый свет с другой стороны.

Палмер вдруг понял, что в местах большого скопления людей выжить можно лишь при смирении, лишь выстаивая в очередях и терпеливо выжидая. Свободу воли можно проявлять только на огромных пространствах Америки, а их не существует вот уже несколько десятилетий.

Философия созерцания, смирения, которой руководствуются на Востоке, где люди живут огромными массами в непосредственной близости друг от друга, как безногие личинки, теперь стала образцом, по которому западный человек должен строить свою жизнь. Поэтому, думал Палмер, очевидно, какой выбор надо сделать, во всяком случае, если ты находишься в таком плавильном ригеле, как Нью-Йорк. Либо подчиняешься, поплывешь по течению, либо отправляйся в Вайоминг.[18]

Но чтобы отправиться в американскую глубинку, подумал Палмер, в ту Америку, где так мало народа, где найдется место и для чудаков, и для оригиналов разных мастей, нужно отправляться туда одному или связать свою жизнь с теми, кого очень любишь.

— Уже давным-давно горит зеленый, — холодно произнесла Эдис.

Глава десятая

— Да, хорошо, Шон. Arrivederci.[19]

Типпи положила трубку и взглянула на портативные часы в футляре из красной кожи, стоящие на ее туалетном столике. Она медленно перевела свой взгляд к зеркалу, которое висело над столиком. Наклонилась к нему поближе и стала тщательно рассматривать линии под своими большими серыми глазами. Даже на ее очень старых фотографиях, на которых она была запечатлена пятилетней девочкой на пляже в Уиннетке, совершенно четко были видны мешки под глазами. Теперь, когда ей было почти двадцать, под глазами по-прежнему были эти чертовы мешки, вот именно, особенно когда она улыбалась или смеялась или, как в эту субботу, не выспалась.

Она вытаращила глаза, глядя на свое отражение в зеркале, раздула ноздри и начала поспешно расчесывать щеткой прямые белокурые волосы. Ее движения стали ускоряться. Пора бежать.

Если ты дружишь с Шоном, скучать некогда, подумала она, быстро накрашивая рот и веки. С тех пор как она переехала в прошлом году в Нью-Йорк, она привыкла, что Шон решает, как им развлекаться и где. Всех новых друзей она завела благодаря Шону, кроме тех, кто были детьми друзей ее родителей. Все двери перед ней открыл Шон. Он помог ей получить первую работу — стилиста у фотографа одежды для геев. Через Шона она получила и свою нынешнюю работу, она отвечала на корреспонденцию популярного диск-жокея.

Когда ей было одиноко и она нуждалась в поддержке, она звонила Шону, а он отправлял ее на вечеринку, бывало отправлял экспромтом, не предупредив хозяев заранее. А если ей нужен был провожатый, Шон или сам отправлялся с ней, или находил очаровательного, милого и симпатичного юношу, который производил нужное впечатление, и не надо было бояться, что он начнет приставать в такси. И, наконец, когда ей хотелось заняться любовью, Шон был тут как тут, он знал множество холостяков или несчастливых в браке молодых людей; словом, ее партнеры — потрясающе веселые и учтивые ребята. Только удовольствие, никаких обязательств. Но самым потрясающим, конечно, было то, что Шон ни разу пальцем до нее не дотронулся. Никаких шашней, только интеллектуальное общение.

Иметь возможность в таком городе получать от мужчины что хочешь и когда хочешь, сказала себе Типпи, это просто дар Божий. Это точно.

Наступил век специализации, а может, и сверхспециализации. Типпи бросилась надевать белье и желтое платье-клеш, которое едва прикрывало ей бедра. Ей нужен был скромный юноша с хорошими манерами, чтобы сопровождать ее на приемы, на которых ей приходилось бывать по роду ее службы. Ей нужен был весельчак и остряк, чтобы разгонять тоску в черные дни. Для секса — настоящий лев, чтобы дух захватывало. А еще нужен был спокойный, мудрый человек, что-то вроде отца, к которому она могла бы обратиться, как к брату, за советом. Но ей не нужен был какой-то один тип или все вместе — в одном лице. Слишком гремучая смесь получилась бы.

Снова взглянув на себя в зеркало, она поправила платье, надела темные очки, откинув их выше лба, поправила швы на чулках в клетку, которые обтягивали ее стройные ноги, и выбежала из комнаты не оглядываясь. Она захлопнула за собой дверь и вызвала лифт. Он подошел тут же, как будто все было заранее расписано по минутам, как ограбление банка. В доме было три лифта, поэтому всегда можно было выскочить на улицу мгновенно.

Если повезет, думала Типпи по пути к стоянке такси, проведет весь вечер, а может, и всю ночь с тем, кто ждет ее в квартире Шона. В конце концов, наплевать, кто он, лишь бы не урод. А может, у него свободны и суббота, и воскресенье?!

Главное — подольше не возвращаться домой. Подольше не видеть флакончик с желтой пробкой, в котором лежали капсулы со снотворным. Лишь бы протянуть время до понедельника.

Глава одиннадцатая

Был уже третий час, когда Гарри Клэмен вернулся на своем «тандерберде» на Манхэттен, с ревом промчавшись по тоннелю Куинс-Мидтаун под Ист-Ривер, вниз по Второй авеню до Девятой улицы. Он повернул на запад и попытался сэкономить время, выбрав путь по поперечной улице, идущей из обшарпанной восточной части Гринвич-Виллидж через респектабельный центр к менее респектабельным западным окраинам.