Девушки по вызову

До этого Нико относился к режиму с отстраненным презрением, теперь же задохнулся от ужаса. Он так никогда и не простил себя за то, что выслушивал пылкие инвективы Ады в адрес этих нелюдей с гримасой высокомерия, что подозревал ее в преувеличениях, даже в истерике. Уже через несколько дней он покинул Германию, но память не захотела остаться в брошенной квартире вместе с грязным бельем, а превратилась в его постоянную спутницу.

Вечер в Женеве, когда он открыл для себя гармонию сфер, стал первым поворотным пунктом в его жизни, “хрустальная ночь” — вторым. Третьим была Хиросима.

Когда Эйнштейн написал свое письмо Рузвельту, Соловьев работал в Кавендишской лаборатории. Получив предложение участвовать в лосаламосском “Проекте”, он согласился не раздумывая, надеясь таким образом искупить свою вину. Сначала его не беспокоило, что большинству коллег не были нужны оправдания: они рассматривали свою работу как увлекательное упражнение в современной инженерии.

Он принадлежал к пятерым-шестерым архитекторам атомной бомбы; прежние работы с миатроном стали мостиком к новому занятию. Осознание того, что это за занятие, посетило его только когда газеты сообщили о происшедшем на японском острове, а разведывательные структуры предоставили подробности, не предназначенные для общественности.

Вскоре последовало признание, почести, от которых не в силах отказаться ни один ученый. Но они только усилили его чувство вины. За Хиросиму не раздавали Нобелевских премий, однако дорогу к бомбе проложили их научные открытия, удостоенные премии.

Он присоединился к группе влиятельных физиков, противившихся разработке термоядерных зарядов, и подал в отставку. Если бы он не сделал этого сам, его бы уволили из соображений безопасности Проекта. Это способствовало росту его авторитета в мире и превратило его в видную фигуру среди “девушек по вызову”. Беглый русский язык, на котором говорили в кругу семьи его родители, позволил ему устанавливать на международных конференциях контакты с коллегами с Востока, что только углубляло его разочарование. Большинство из них боялись высунуть голову из-за колючей проволоки официоза; когда же кто-то из них, вне досягаемости “жучков”, освобождался за бутылкой от части ржавых доспехов, Николай с огорчением улавливал в голосе собеседника эхо собственного отчаяния.

Продержаться в сороковые и в пятидесятые годы ему помогли Клэр и их двое детей, а еще новое поле исследований: применение радиоактивных изотопов в лечении злокачественных опухолей. Он предложил несколько усовершенствований к существующим технологиям — из всего, к чему бы он ни прикоснулся, по-прежнему сыпались искры откровения; однако на крупные прорывы его новшества не претендовали. Тем не менее, одна из высеченных искр дорого ему стоила: экспериментируя с жесткой радиацией, он, пользуясь не отрегулированными приборами и пренебрегая осторожностью, поплатился кусочком пальца и, главное, не был уверен, что по счету уплачено сполна. У немцев есть поговорка: дай черту палец — отхватит всю руку… Он был готов заподозрить черта в психосоматических махинациях. У него появилась привычка сутулиться, словно могучие плечи приняли тяжкий груз. От счастливой самоуверенности юных лет не осталось почти ничего, как и от былой веры в гармонию, царствующую под видимыми покровами; сохранился только наивный взор, сбивающий новых знакомых с толку. Преодолев себя, он научился игре на фортепьяно девятью пальцами и даже опубликовал в медицинском журнале статью о сопряженных с этим нейромышечных изменениях. Следствием публикации стали кое-какие новации в ортопедической хирургии.

Несмотря на усиливающуюся депрессию, он, как ни странно, сохранил мальчишескую шутливость и умение наслаждаться маленькими радостями жизни. Недаром Клэр прозвала его меланхоличным гедонистом. Она работала в его лаборатории и сразу напомнила ему Аду, хотя никто, кроме него, не увидел бы в этой красотке-южанке, целомудренно упакованной в белый лабораторный халат, сходства с Адой с ее ассирийским типом красоты. Обе отличались пылкостью, но эмоции Ады были спонтанными, близкими к истерике, тогда как ироничная Клэр прекрасно владела собой.

Клэретт, удачно вышедшая замуж, пошла в мать. Гриша, их единственный сын, получил в наследство от отца невинный взгляд и пользовался не меньшим успехом у девушек, чем в свое время Николай. Он собирался выучиться на антрополога и поселиться среди индейцев какого-нибудь из обреченных на вымирание индейских племен Амазонии, пока их существование не прекратил геноцид. Но вместо этого он ползал теперь по-пластунски в других джунглях, воюя в никому не нужной войне.

Понедельник

I

К девяти утра все уже сидели за длинным столом из полированной горной сосны, вооружившись блокнотами и папками. В папках должны были лежать резюме докладов, но большинство, как обычно, не удосужилось их подготовить. Не за столом, а у стены сидели Клэр, исполнявшая обязанности секретаря, мисс Кейри, отвечавшая за магнитофон, руководитель программ из Академии, Хелен Портер и еще трое “слушателей” — так именовались обездоленные, не имеющие статуса.участников, от которых не требовали докладов; им, впрочем, дозволялось вставить словечко в ходе дискуссии. “Слушатели” довольствовались жесткими стульями с прямыми спинками, тогда как у кресел настоящих участников имелась такая роскошь, как подлокотники. За окнами, сверкая ледниками, торжественно высились неизбежные горы.

Соловьев радовался, что настоял на малом количестве участников, которые могли уместиться за одним столом, лицом к лицу. Альтернативой были бы ряды кресел и кафедра. Выступающий с кафедры превращается в лектора, слушатели воспринимают его, скорее, как актера. То ли дело — люди за одним столом: они обращаются непосредственно друг к другу, смотрят друг другу в глаза. Ключевая разница!

Два кресла остались незанятыми. Советский генетик Виноградов прислал телеграмму, в которой говорилось о непредвиденных обстоятельствах, помешавших его участию в симпозиуме. Такая формулировка обычно означала, что власти в последний момент запретили персонажу выезд; пустые кресла, в которых должна была бы восседать советская делегация, превратилась в неотъемлемую черту всякого международного симпозиума. Второе пустое кресло должен был занимать Бруно Калецки, прошлогодний нобелевский лауреат: он сообщил телеграммой, что у него возникли срочные дела и что он появится на симпозиуме следующим утром. Подобные неприятности тоже были привычны для “девушек по вызову”: кто-нибудь обязательно опаздывал, кто-нибудь не мог пробыть на симпозиуме до конца, кто-нибудь приезжал всего на один день, чтобы зачитать доклад, забрать гонорар и удрать. Желая это предотвратить, Николай настоял, чтобы приглашенные на “Принципы выживания” либо отсидели весь срок, либо вообще не появлялись. Что касается Калецки, то его опоздание, судя по всему, было вызвано одним — желанием произвести впечатление, продемонстрировать свою важность и крайнюю занятость. То и другое соответствовало истине, однако лауреат был к тому же неизлечимым позером и постоянно занимался тем, что преувеличивал свою роль.

Николай был готов открыть заседание, но сперва позволил пробить девять раз часам на церкви и отзвенеть церковным колоколам. Колокола были старые, большие и звучные, деревня по праву ими гордилась.

Пока в двухстах ярдах раздавался колокольный звон, беседовать было затруднительно. Мисс Кейри надела наушники и увлеченно записывала на пленку монотонные удары.

— Счастливое предзнаменование, — сказал Уиндхем с улыбкой, превратившей его физиономию в коллекцию ямочек. — Вы согласны, Тони?

— Моя любимая поп-музыка, — отозвался монах. Дождавшись тишины, Соловьев поднялся с места.

— Объявляю конференцию открытой. — Исподлобья, с воинственным выражением лица, он оглядел собравшихся. — Позволю себе пренебречь церемониальным пустословием и сразу перейти к вступительному сообщению. Оно займет двадцать минут.