Стеклянная тетрадь

— Операционная должна быть стерильной, понимаете?

— Но у вас же есть другие операционные, не так ли?

— Так. Но в другой её пропоносило. Это абсолютно необъяснимо. — Доктор устало пожал плечами. — Перед операцией мы всегда прочищаем желудок пациентам… И всё же… Вот такое дело… Из неё льётся и льётся… Я не могу объяснить этого.

— Но вы же не откажетесь? Вы попробуете ещё раз?

— Я попробую завтра. Однако это будет третий раз.

— Бог любит троицу, — решительно проговорила Ольга Алексеевна.

— Я предпочитаю верить в цифру четыре или семь, — ответил Доктор, — но не попытаться ещё раз будет с моей стороны преступлением.

Ольга Алексеевна упала перед ним на колени и поцеловала ему руку.

— Что вы делаете?! — Доктор отпрянул в ужасе.

— Я умоляю вас…

— Умоляйте не меня. Не я вершу судьбы людские.

И он скрылся быстрыми шагами.

Ольга Алексеевна утомлённо опустилась на лавку в коридоре. Вдоль стен стояло множество таких лавок, и каждая хранила в себе усталость многих людей, на каждой можно было угадать при желании тени человеческие, согнувшиеся под тяжестью обрушившихся на них бед. Но Ольга Алексеевна не видела невидимых теней, не замечала следов чужого горя. Её придавливало к земле собственная, единственная для неё настоящая беда — болезнь Катюши.

— Милая, не сдвинешь ли ноги чуток? — послышалось сбоку, и Ольга Алексеевна заметила рядом с собой старушку в белом халате и со шваброй в руках.

— Да, да, пожалуйста.

— Вижу я, у тебя, милая, тяжесть на душе? — старушка громыхнула ведром с водой. — Поделись со мной, я утешу.

— Кто же меня утешит, бабушка? Дочка у меня умирает. Опухоль у неё в голове. Сегодня операцию должны были делать, но…

— Сегодня? Да разве ж это возможно? Нынче ж праздник православный!

И Ольга Александровна ужаснулась сама себе, поняв, что не помнила она ни о каких праздниках, будь они церковными, будь государственными. Но разве до праздников ей было?

— А разве ж можно о праздниках наших забывать, милая? — удивилась в свою очередь старушка. — Праздник есть наше восхваление Господа. Не восхвалишь Его, значит, позабудешь о своей родственности с Господом.

— О родственности? Какие же мы родственники с Богом?

— Самые прямые, милая моя. Мы — часть Его, мы — дети Его. А вот когда забываем о том, так нас всякие беды и начинают одолевать. Мы же всё больше себя главными мним. А разве ж мы главные? Что мы можем без Господа? Помолись нашему Отцу, милая. Испроси у него прощения.

— За что? Я ни в чём не провинилась.

— Это тебе только так кажется. Переступи через себя. Извинись. Много в каждом из нас грязи. Извинись. Признай собственную вину, даже если не помнишь, в чём именно ты виновата. Не каждый ведь умеет сделать такой шаг. Испроси прощения. Обратись к Небу, протяни руку.

Старушка говорила и говорила, а перед глазами Ольги Алексеевны стали возникать неясные тени, мерцать какие–то огни, эхом разноситься неопределённые звуки… И вдруг она вздрогнула, будто очнулась после непродолжительного небытия. Никакой старушки подле неё не было, но на полу виднелся след от мокрой тряпки, который быстро подсыхал, становясь всё менее и менее заметным. И в этом исчезавшем мокром пятне уставшей женщине почудилось отражение голубого облака.

— Должно быть, я задремала, — подумала Ольга Алексеевна, — что–то пригрезилось мне.

И на удивление себе самой вдруг сказала:

— Прости, Отец.

На душе у неё было значительно легче прежнего, хотя она и не осознавала этого. Что–то изменилось, что–то случилось. Кто–то будто снял с неё груз. Она поднялась с лавки и быстро спустилась вниз по лестнице, вслушиваясь в гулкое эхо собственных шагов.

На следующий день операция состоялась.

— Она будет жить! — убеждённо сказал Доктор.

Ольга Алексеевна поверила ему. Катюша будет жить! Так сказал Доктор! Так велела судьба! Но что такое судьба? Если Катюша суждено жить, тогда зачем нужно было это страшное испытание больницей и операцией? Зачем все эти ужасающие мучения? Почему нельзя без них? И зачем надо пройти через все предстоящие трудности, связанные с реабилитацией дочери? А Ольга Алексеевна ясно понимала, что трудностей этих хватит, чтобы заполнить все круги Ада.

— И мужа нет, — посетовала она, — а ведь он мог бы помочь, сукин сын. Не чужой ведь ребёнок болеет. И что на него нашло тогда? Какая шлея под хвост попала? Жили и жили себе, нет вот боднуло его что–то неведомое. Прилетел, облаял, как пёс безумный. Ушёл, как в воду канул. Ни слова доброго, ни денег на лекарства.

Так или примерно так рассуждала Ольга Алексеевна, ведя нехитрое своё хозяйство, выхаживая больную дочку и воспитывая сынишку. Серёжа старался из всех сил, помогая ей: спешил приготовить яичницу, научился замешивать тесто для блинчиков (из воды и муки). Пятилетний парнишка не брезговал протирать голенькое тельце сестрёнки, когда она не успевала позвать кого–нибудь, если на неё внезапно накатывала нужда сходить в туалет — сама–то она ещё не передвигалась, только училась ходить после операции, только училась разговаривать. А Серёжа суетился, переживал, хотел всюду поспеть. Маленький, но серьёзный и много успевший почувствовать человечек.

— Вам бы надо отдохнуть, — сказал Ольге Алексеевне после очередной консультации Доктор.

А у неё не было денег. Жизнь давно стала другой. Работа осталась где–то в глубоком прошлом, знакомые легко растерялись, будто хилая осенняя листва, развеянная сильным ветром беды. И вот снова ей вспомнился муж.

Она положила немало сил на то, чтобы отыскать его. И отыскала.

— Что тебе надо? Денег? На что? При чём тут я? Я ушёл от тебя и оставил тебе здоровых детей! Почему я должен платить за то, что ты сделала с ними? — слова сыпались из него без остановки. Он ходил из угла в угол, как в день своего внезапного ухода из дома, но в этот раз он выглядел каменным изваянием — весь серый, в сером костюме, с серыми волосами, с серым лицом и серым взглядом. Ольге Алексеевне казалось, что он испытывал её на прочность. Но он ушёл, так и не пообещав ничего. Это не было испытание с его стороны. Это был отказ. Отказ во всём.

— Не звони мне никогда, — сказал он перед тем, как закрыть дверь за собой. Он не хлопнул, аккуратно затворил дверь, мягко щёлкнувшую язычком замка. И Ольга Алексеевна осталась одна со своей бедой. Обращаться больше было не к кому. Кто из людей поможет? Кто поймёт?

На следующий день у сына случился приступ. Его душила рвота, он не успевал отдохнуть между приступами. Ольга Алексеевна судорожно прижимала к себе вспотевшую голову мальчика, зависшую над испачканным тазиком, и плакала. Она с ужасом узнавала картину болезни дочери — картину, ещё не успевшую стереться из памяти и потому особенно страшную. К ней приближался кошмар, от которого, как ей казалось, она уже успела отмахнуться. У кошмара было душное дыхание, ледяной взгляд, металлические инструменты в кривых пальцах. Кошмар шагал по гулкому больничному коридору, входил в помещения с белыми кафельными стенами, на которых угадывались следы гноя и крови, заглядывал в туалетные комнаты, заваленные грязными марлями и сигаретными окурками. Кошмар надвигался, отбрасывая на Ольгу Алексеевну чёрную тень, которая щупала её липкими пальцами и оставляла при этом тухлый запах.

— Нет! — закричала в ужасе Ольга Алексеевна, — Только не это!

— А что? — послышался где–то позади неё едва уловимый голос.

Она обернулась, но никого не увидела. На её руках продолжала трястись голова пятилетнего сынишки, белобрысая, любимая, мокрая, скользкая, горячая. Это голова гудела, наполняя руки Ольги Алексеевны нетерпением и слабостью. Рот Серёжи распахивался с чудовищной частотой, исторгая из тела густую зелёную желчь.

И вот опять тот же институт нейрохирургии. Те же стены, то же томительное, убийственное ожидание.

— Ну что?

— Опухоль!

Теперь надо ждать операции.

— За что? — почти кричала Ольга Алексеевна. За что ей такое горе? За что ей такой крест?