Рома, прости! Жестокая история первой любви

Но это мог заметить только хорошо знавший и понимавший Татьяну Николаевну человек. Или наблюдательный и тонкий. Алена к таким не принадлежала. Она видела карэ, модную блузку и искренне радовалась за свою бывшую учительницу.

— Аленушка, ну зачем ты так потратилась? Я ж эту коробку конфет года два не съем!

— Так я съем, буду почаще заходить!

— Тогда другой разговор! — Может, я тебя все-таки ужином покормлю? — Татьяна Николаевна даже привстала, готовая бежать на кухню (не часто выпадает одинокой женщине радость о ком-то позаботиться, тем более — покормить).

— Нет-нет, сидите, ради Бога! — Алена вскочила и сделала «усаживающий» жест. — Я не есть пришла, а, между прочим, поскулить, на жизнь пожалиться.

Таня с улыбкой оглядела Алену. Хороша стала, ничего не скажешь! Высокая, стройная, глаза бархатные, большой, модный нынче, выразительный рот, белозубая улыбка. И волосы, прическа… Что это научились теперь делать с волосами, что они кажутся густющими, блестящими и лежат идеально, как у всех в «Санта-Барбаре»? Ну да — гели всякие, муссы… Ведь в школе, Таня помнит, у Алены никакой такой уж шевелюры не было… а маникюр… «Господи, о чем это я?» — виновато спохватилась Таня, ведь Алена сказала, что…

— Ты хочешь плакаться и на жизнь жаловаться? Ты, Алена? Не может быть.

— Почему? Опять — Алена сильная, Алена большая! А Алена, между прочим, слабовольная дура, которая уже шестнадцать лет любит одного идиота и все надеется на чудо, как первоклассница! — Последние слова Алена произносила почти на слезах.

— Неужели? — удивленно спросила Таня.

— Ну, может, не совсем так, — спохватилась Алена. — Может, это не та любовь… Но скажите на милость, Татьяна Николаевна, что это? — жалобно спросила она. — Подвезла сейчас Максима, Юлькиного брата, к ним домой, так от близости его… то есть его дома, в брюхе, вот тут, — она похлопала себя по твердому тренированному животу, — похолодело. Когда думаю о нем, или реву, или включаю лирический музон, ежели никто меня не видит, танцую. И это длится уже шестнадцать лет! Вон Макс уже вырос, вот такой лоб, а я все дурю. Любовь это или нет?

— Не думаю, нет, — успокаивающе ответила Татьяна Николаевна. — Ты у нас натура романтическая, тебя будоражат воспоминания юности, те грезы. Вот предложи тебе сейчас: брось своего замечательного Сашу, работу, друзей и поселись где-нибудь в шалаше с Ромкой и с его нынешними проблемами. Согласишься?

Алена задумчиво постукивала указательным пальцем по нижним зубам и смотрела в потолок. Минуту спустя она тихонько ответила:

— Не знаю…

— Вот видишь! А любовь не рассуждает.

— Как Юлька тогда? — зло спросила Алена. — Не рассуждала, не рассуждала — и всех под монастырь подвела!

— Господи, что ты несешь? А если бы ты была на ее месте?

— Я? А я бы не позволила никому нас морочить, я бы сразу поехала тогда за ним и выяснила всю подноготную. Вы же помните, как я за ним в другую школу перевелась?

— Помню.

— Так я и в Питер хотела ехать! Но потом рассудила, да, Татьяна Николаевна, рассудила: он меня не ждет, вернее, ждет не меня! А эта… дура… не рассуждала, а страдала, видите ли!

— Ты будто ее в чем-то обвиняешь, а ведь она ни в чем не виновата! И вообще, что ты сейчас-то взъелась на нее, зачем вспоминать, столько лет прошло…

Алена перевела дух. От возбуждения ее щеки раскраснелись, перекрывая нежные румяна, глаза блестели то ли от гнева, то ли от слез. Она взяла себя в руки и заговорила на несколько тонов ниже:

— Взъелась? Да бесит меня бездарность ее жизни. Трутень в бабском обличий! И Ромку в «совка» превратила. Ведь предки ее живут достойно, красиво. Владимир там добытчик, коммерсант экстра-класса! Так жена его, мать Юлькина, все равно работает, что-то там переводит, зарабатывает. Макс — всегда при деле и при своих деньгах. А эта…

— Что — эта? — грустно спросила Татьяна Николаевна.

— Слюнтяйка, отрыжка социализма!

— Ален, а тебе не приходило в голову, что человек мог не найти себя или потеряться, особенно в это чумовое время?

— Чушь! Все что-то делают, живут достойно…

— А что ты в это слово вкладываешь?

— Не убого! Не сиротливо, считая копейки. Все работают, не гнушаясь ручки запачкать или переутомиться. Машины покупают, дачи, квартиры… Книги, между прочим, картины там… Детям дают образование, которое в мире котируется. Все крутятся.

— Да кто «все», Алена, побойся Бога!

— Ну, большинство. Даже вы…

— Это ужасно!

— Что?

— Большинство… Я всегда, еще смолоду, боялась «большинства», оно меня пугало. Теперь я знаю, что «большинство» — это к тому же ужасно стыдно…

Юльку так трясло, что пришлось укутаться в плед и включить обогреватель. Хотя на дворе стояло лето.

Эти два идиота ушли вместе, по-идиотски улыбаясь и не сводя друг с друга глаз. Спасибо, хоть за ручки не взялись при ней! Ее тошнило от их вида! И чего Максу вздумалось именно сегодня припереться? Тоже мне, брат заботливый. Ах, какие страсти с первого взгляда! Любовь…

Любовь? Любовь испортила жизнь ей, Юльке, чего уж перед собой лукавить — да, испортила! Сделала ее пустой и нищей. Можно до бесконечности перечислять все минусы и провалы в жизни, которые явились следствием именно ее, любви. А сейчас — ее отсутствия. Такой вот парадокс. Отдавшись ей без остатка и лишившись ее становишься живым мертвецом, которому ничего уже не надо. Даже дочка (кстати, скоро за ней идти в садик) не особенно волнует: сыта, здорова и слава Богу! Оказывается, отсутствие Любви приводит к уменьшению одноименного чувства к близким — родителям и детям — вот какая выводится формула.

Отсюда вывод: лучше ее и не знать, не испытывать, бежать от первых, ее признаков, очертя голову, жить умом и расчетом, без страстей, испытывать нормальные чувства к детям и старикам, животным и всему человечеству в целом.

Юлька восстала из пледа. На ее лице была написана решимость. Зашнуровывая кроссовки, дабы идти за дочкой, она почти успокоилась: все эти свои мысли она выскажет Максу, все ему разобъяснит, он всегда ей верил… А Ритке просто нужен самец — и это она ему тоже скажет, мол, конечно, муж наскучил, а тут такой молодой красавец… Не отдам я тебе брата, Ритка, фиг тебе, журналюга неудачливая!

Звонок в дверь был какой-то робкий, неуверенный. Кто бы это мог быть? Вера Георгиевна тяжело, вперевалку пошла открывать. Как болят ноги, спина! Эта бесконечная возня с мамой, почти неподвижной, тяжелой, брюзгливой… На пороге — Роман.

— Ты?

— Здравствуй, мама!

— Как ты давно… Заходи, заходи! — Вера Георгиевна засуетилась, разволновалась: «Рома, Ромасик пришел. Может, это добрый знак?» Знак — чего? Какая ерунда!

— Как там Ася, ваша дочь? — торопливо заговорила Вера, усадив сына в кухне за стол и захлопотав у плиты.

— Наша дочь… она еще и твоя внучка, — грустно сказал Рома.

— Да-да, конечно, прости! Как она?

— Все в порядке, ходит в сад, по выходным ездит к бабе Люсе.

Вера вздрогнула. «Лю-у-ся! Лю-у-усенька!» Интересно, был бы Костя рад, что у них общая внучка? Этот вопрос преследовал Веру с того момента, как Аська родилась. И именно поэтому у нее не возникало желания видеть эту девочку. Абсолютно никакого! «Бабушкинский инстинкт на нуле», — шутила она сама с собой.

— А как бабушка? — спросил Рома.

— А, — Вера махнула рукой. — Все так же, ни в ту, ни в другую сторону.

— «В ту» — я понимаю, а что есть «в другую»?

— Не лицемерь, Рома, ты все прекрасно понимаешь! — И она тяжело вздохнула. Роман внимательно поглядел на мать и ужаснулся: старуха! Такая же, как бабушка, только ходячая. Волосы все седые, редкие, всклокоченные, глаза потухшие, под набрякшими веками. И согнулась мать как-то вся, будто горб у нее растет. Жалость захлестнула Ромку.

Но, пока он разглядывал мать, та тоже исподволь разглядывала сына и ужасалась не меньше: был же интересный парень, а что от него осталось? Худющий, бледнющий, неухоженный какой-то, на плечах килограмм перхоти. Последний раз он заходил месяцев пять назад, денег принес на лекарство… Он был в куртке, шапке, как-то не так было заметно, какой он щуплый и заброшенный. Ему тридцать два, а выглядит на сорок. И не мужик, а какой-то веник, или как там сейчас говорят — «совок». Костя и то был мужчина помасштабнее, попрезентабельнее.