Долина Грохочущих копыт

Наступила тишина, слабо пахло порохом… А Пауль все еще стоял в той же позе с поднятым пистолетом, и казалось, он простоит так весь свой век. Он побледнел, холод неудачи замораживал ему кровь, в ушах звенело уже отзвучавшее эхо – отрывистый сухой лай. Эхо запечатлелось в памяти. И память повторяла его без конца. Мальчик с усилием закрыл глаза, потом опять открыл их: мячи лежали на том же месте, и даже банка с повидлом была цела и невредима. Вытянутая рука медленно опустилась, Пауль посмотрел на нее так, словно она вернулась откуда-то издалека, ощупал пальцами пистолетный ствол – слава богу, на этот раз он немного нагрелся. Ногтем большого пальца он вытянул обойму, потом вложил другую и поставил пистолет на предохранитель.

– Иди сюда, – сказал он тихо, – теперь твоя очередь.

Он сунул в руку Грифу пистолет, показал, как надо и водить курок, отошел назад в тень и, пытаясь примириться с собственной неудачей, подумал: надеюсь, хоть он-то попадет, хоть он-то попадет.

Гриф вскинул руку с пистолетом вверх и начал медленно опускать ее. Где-то он это вычитал, подумал Пауль, похоже, что он это где-то вычитал.

Стрелял Гриф не так, как Пауль, а с длинными паузами – выстрелит один раз и остановится, но мячи все равно лежали не шелохнувшись, и банка стояла на том же месте; под конец Гриф не выдержал и пальнул три раза подряд, и эхо, трижды пролаяв, вернулось назад и мальчикам. Однако поваленное дерево с шестью тенисными мячами и банкой сливового повидла было как заколдованное; оно застыло невдалеке, будто диковинный натюрморт.

Только эхо долетало из леса да слабо пахло порохом; покачав головой, Гриф отдал Паулю пистолет.

– Один выстрел у меня еще в запасе, – сказал Пауль, – ведь в первый раз я выстрелил в воздух. А после каждый может выстрелить еще по два раза, и один патрон у меня останется.

Теперь Пауль долго целился, хотя в глубине души знал, что все равно промажет, и он, в самом деле, промазал, эхо этого выстрела прозвучало жидко и одиноко, оно словно красный огонек проникло в тело мальчика, покружилось немного и снова вылетело. И Пауль почему-то сразу успокоился и спокойно отдал Грифу пистолет.

Гриф покачал головой:

– Цели чересчур мелкие, надо выбрать что-нибудь покрупнее, может, вокзальные часы или рекламу «Пиво оружейника».

– А где эта реклама висит?

– Напротив вокзала, на углу, там, где живет Дрёнш.

– А может, лучше выстрелить в оконное стекло или в самовар у нас дома? На этот раз мы во что бы то ни стало должны попасть. Неужели ты, правда, попадал из своего пистолета семь раз из восьми? В консервную банку в тридцати шагах?

– Нет, – сказал Гриф, – я вообще никогда раньше не стрелял. До сегодняшнего дня я никогда не стрелял.

Он подошел к дереву и столкнул ногой мячи и банку с Повидлом; мячи покатились в траву, банка упала и зарылась в рыхлую землю, на которой ничего не росло из-за тени от поваленного дерева. Гриф схватил банку, хотел швырнуть ее об дерево, но Пауль удержал его руку и опять поставил банку на землю.

– Брось, не надо, – сказал он, – брось, не надо, пусть она зарастет травой, густой травой… – И он представил себе, как трава постепенно закрывает банку, как бугорок обнюхивают лесные звери и как из него вылезает целая колония грибов, а потом, много лет спустя, он идет в лес гулять и находит заржавевшие гильзы И банку с замшелым разложившимся повидлом. Пауль снова взял банку, положил ее в яму на краю прогалины и ногами забросал мягкой землей. – Оставь ее в покое, – сказал он тихо. – И мячи тоже… Мы с тобой горе-стрелки.

– Все ложь, – сказал Гриф, – все ложь и обман.

– Да все, – согласился Пауль, Но, ставя пистолет на предохранитель и засовывая его в карман, он шептал: «Иерусалим! Иерусалим!»

– Откуда ты узнал, что она уезжает?

– Встретил ее мать по дороге к тебе.

– Но она ведь вернется?

– Нет, она больше не вернется.

Гриф снова вышел на прогалину и толкнул ногой мячи, два из них, белея в траве, беззвучно покатились в темный лес.

– Иди сюда, – сказал он, – погляди-ка. Мы целились слишком высоко.

Пауль медленно подошел к нему и взглянул на расщепленный куст ежевики, на изрешеченную пулями ель – свежая смола, сломанная ветка.

– Пошли, – сказал он, – будем стрелять в рекламу «Пиво оружейника», она величиной с доброе колесо.

– Я не вернусь в город, – сказал Гриф, – исключено, поеду в Любек, билет у меня в кармане. Больше я никогда не вернусь.

Они медленно шли той же дорогой, какой шли сюда! нот и шлагбаум, сплошная стена виноградников, постав» ленных в ряд, машин как не бывало; теперь музыка доносилась уже из города. Мальчики влезли на каменные столбы кладбищенских ворот, уселись на одинаковой высоте метрах в трех друг от друга, закурили..

– Чествуют победителей, – сказал Гриф. – Большой тарарам, нацепили на лбы виноградные листья. Посмотри вниз, на дом Дрёнша, видишь эту громадину – рекламу «Пиво оружейника».

– На этот раз я не промажу, – сказал Пауль. – Му как, пошли со мной?

– Нет, я останусь здесь; буду сторожить здесь, пока ты не разнесешь ее вдребезги. Тогда я не торопясь

пойду в Дрешенбрунн, сяду в поезд и поеду в Любек. Буду там плавать, подолгу плавать в морской воде, и, бог даст, на море подымется шторм, высокие волны, горы соленой воды.

Они молча курили, время от времени переглядываясь; улыбались друг другу и слушали шум города, который с каждой минутой становился громче. Копыта, в самом деле, грохотали? – спросил Гриф.

– Нет, – ответил Пауль, – нет, там паслась одна-единственная лошадка, и копыта у нее просто пощелкивали… А как насчет лососей?

– Я их ни разу не видел.

Мальчики опять улыбнулись друг другу и на некоторое время замолчали.

– Сейчас отец стоит перед шкафом, – сказал наконец Пауль, – он засучил рукава, мать расстилает клеенку. Вот он отпер ящик; может, он даже заметил царапину от отвертки, которая выскользнула у меня из рук; нет, не заметил, в том углу теперь темно; выдвинул ящик и отшатнулся – чековые книжки и приходные ордера лежат совсем не в том порядке, в каком он их кладет; отец заволновался, заорал на мать, выбросил на пол весь хлам, шарит в ящике… Вот оно! Началось! Как раз в эту секунду! – Пауль взглянул на церковные часы: минутная стрелка только что подползла в цифре «10», часовая неподвижно стояла перед цифрой «8».

– Раньше, – продолжал Пауль, – он был чемпионом своей дивизии по чистке пистолетов: за три минуты разбирал, чистил и собирал пистолет. Дома он заставлял меня стоять рядом и засекать время. Сроду у него не уходило на это больше трех минут.

Он швырнул на дорогу окурок и опять посмотрел на церковные часы.

– Ровно в семь пятьдесят он кончал со всей этой волынкой, наводил марафет и в восемь ноль-ноль уже сидел за столиком в своей пивной. – Пауль соскользнул со столба и, подняв руку, протянул ее Грифу. – Когда мы опять увидимся? – спросил он.

– Не скоро, – ответил Гриф, – но когда-нибудь я все же вернусь в этот городишко. А пока буду работать у дяди: солить рыбу, потрошить… Девушки там все время улыбаются, а по вечерам ходят в кино, может быть, они не станут хихикать. Уверен. У них такие белые руки, и они такие хорошенькие. Когда я был маленький, они совали мне в рот шоколадки, но теперь я уже не маленький. Не могу я, – добавил он тише, – сам понимаешь, не могу я вернуться в эту комнату. Она ведь будет стоять у меня над душой, пока я все не уберу. У тебя есть деньги?

– Да, мне уже выдали карманные деньги на все каникулы. Дать?

– Давай. Я тебе их потом пришлю.

Пауль открыл кошелек, пересчитал мелочь, отогнул карманчик, где лежали бумажки.

– Это все мои деньги для Цаллигкофена. Восемнадцать марок. Устраивает?

– Да, – сказал Гриф, он взял бумажки, мелочь и сунул все вместе в карман брюк. – Я буду ждать здесь, пока ты не попадешь в рекламу «Пиво оружейника». Стреляй быстрее, выпусти всю обойму. Мне надо это услышать собственными ушами, увидеть собственными глазами, и тогда я не торопясь пойду в Дрешенбрунн и сяду на ближайший поезд. Только не говори никому, где я.