Каждый день - падающее дерево

Поднимаясь над несколькими смыслами, но при этом оставаясь привязанной к смыслу и содержанию, Ипполита отстаивает право собственности на свои мифологические символы, она понимает, что аллегории принадлежат лично ей, хотя у нее достаточно высокомерия, чтобы оставлять чистое поле между собой и предметом, между собой и образом, между смотрящими глазами и рассматриваемой поверхностью — no man’s land, полную сюрпризов. Ведь сюрприз, сохранивший способность изумлять, требует лишь, чтобы мы шли ему навстречу. Ожидаемая неожиданность, которая всегда предчувствуется, устраивает его с ложной внезапностью. Наименьшее, что может сделать Ипполита, исполненная благодарности к судьбе, — держаться в стороне от скучных вещей, от всего, что кажется ей kleinkariert [27].

Начало апреля. Апрельская гроза, оранжево-черная — любимые цвета Бёрдсли, такими были полосы на его знаменитом диване, а также фовистские цвета, цвета барочного неба и пятнистых фруктов. Цвета тигровых лилий, тигридий и павлиньего глаза, но пока еще — не их сезон. Оранжевый и черный - цвета пламени и раскаленных углей, цвета головней, почерневших в рыжей шевелюре огня. В каминах моего детства разжигали сильный огонь. Туда бросали руки, кисти и пальцы, которые потрескивали, истекая соком, шепча и шипя. Иногда веточка, покрытая белой гусеницей, со вздохом падала и погружалась в золу. На улице еще было светло, чайки пищали в бескрайнем перламутровом небе с мелкими облачками. Кстати, почему это я решила, что небу Индии не хватает простора, раз есть Бамни-Дадар — Венерина раковина, радужная слизистая оболочка и даже павлиний шлейф, нелепый в своей напыщенности? Впрочем, ничто не сравнится с небом детства... Вечером поднимали сначала дарохранительцу идеально-желтого цвета, в действительности — шафраново-желтого, который еще не превратился в оранжевый, ведь оранжевый - цвет смешанный, уже упадок. Идеально-желтый, еще бледный, цветочножелтый, словно просвеченный, желтый цвет савана. Желтый цвет желтого солнца, заглядывающего в сарай с качелями, желтый, лижущий плиточный пол цвета кости, на котором вырисовывается моя тень, тень Югетты и качелей. Но оранжевый и черный напоминают мне также мадмуазель Луизу с ее пламенной шевелюрой и ее платьями торговки. Мы были соседями по площадке и жили рядом с Домом инвалидов. Она снимала квартиру, сотканную из мглы, испарений, откуда то и дело выплывало распятие, лурдская Дева Мария, букет искусственных цветов. Единственной поразительной деталью была коллекция кубических коробок из черного дерева, почти одинаковых и сплошь покрывавших верх комода. Спустя много лет я видела в метро грязную, подозрительную старуху, прижимавшую к груди такую же коробку, но мне до сих пор невдомек, что может храниться в этих деревянных кубиках, да и хранится ли там хоть что-нибудь.

Мадмуазель Луиза играла всего лишь вспомогательную роль и отошла на задний план, как только познакомила меня со своим братом. Он жил у нее и, хотя его совсем недавно рукоположили, был временно отстранен от сана. Еще не лишен его, а лишь временно отстранен, пока не докажет свое послушание. Стоило его подпоить, — из-за робости брат не смел отказаться, — и он принимался описывать преследования, мишенью которых себя мнил.

Те были двух видов: одни исходили от начальства, вступившего в неясный сговор против него, а другим подвергал его непосредственно сам Дьявол. С удовольствием их описывая, но иногда смешивая между собой, аббат М. говорил быстро, постоянно моргая. Однажды мадмуазель Луиза сообщила мне, что его временно поместили в психиатрическую больницу. (Кстати, для церковнослужителей существуют специальные.) Похоже, у этого молодого человека все было непостоянным: через восемь или десять месяцев его действительно выписали и назначили временным викарием в одном гнусном квартале на севере Парижа. Я всегда была невероятно любопытна, и эта история меня заинтересовала, когда мадмуазель Луиза внезапно съехала, даже не попрощавшись. Не зная название прихода, где служил аббат М., я потеряла из виду и сестру, и брата. Много лет спустя, уже покинув Париж и лишь ненадолго там иногда останавливаясь, я неожиданно столкнулась с аббатом М. в одном книжном на улице Сены. Его одежда свидетельствовала о нищете. Он сказал мне, что отрекся от сана, но избегал любых упоминаний о своем нынешнем состоянии. Тем не менее, подробно описывал другие стороны своего положения и, хотя знал меня очень плохо, поведал, кусая заусенцы и беспрестанно моргая, что предался плотскому греху, соблазненный одной торговкой лекарственными травами из Сент-Уана. С тех пор Лукавый, видимо, оставил его в покое, но это лишь мнимая передышка, поскольку он знает, что проклят.

— А как же покаяние? — спросила я.

— Я больше в него не верю...

После этого я спросила мимоходом, не мог бы он за разумное вознаграждение раздобыть для меня несколько освященных гостий. Он встревожился и привел нелепые аргументы, выдумывая небылицы о том, что это невозможно. Спустя несколько месяцев или лет — точно не знаю - я заметила аббата М., который, ссутулившись и засунув руки в карманы, шагал по набережной де Жевр. Он узнал меня первым, подошел и сразу спросил, не желаю ли я как прежде купить гостии, которые он даже вызвался сам при мне освятить.

— Ну же, мадмуазель, сколько вы мне дадите?..

Судя по речи, он, вероятно, лишился нескольких зубов.

— Не подумайте, будто это очень дорогая вещь, вовсе нет...

Помнится, он назвал какую-то смехотворную сумму, но, быть может, я просто недослышала из-за грохота машин. Возможно также, аббат М. произнес свою фразу столь неразборчиво, что я недопоняла. Несомненно одно: он пытался продать Святое причастие со скидкой, словно какой-нибудь продукт с истекшим сроком годности. Я подозреваю, что он был пьян: то ли от алкоголя, то ли от голода или, возможно даже, от того и другого вместе. Впрочем, я убеждена, что тогда он уже больше не жил у сестры: его нечистоплотность доказывала, как низко он пал. Аббат продолжал нахваливать товар.

— Ну же, мадмуазель...

Дело в том, говорил он, что ему очень важно попытаться найти выход в сатанизме. С трудом вынося его зловонное дыхание и опухшие веки, я категорически отказывалась, мечтая лишь поскорее уйти. У меня не было ни малейшей охоты покупать гостии, на самом деле, ее никогда и не было, — кроме того, мои желания часто останавливаются на полпути, — но аббат М. когда-то воспринял чересчур всерьез эту шутку, продиктованную простой злобой и стремлением его испытать. Тем не менее, я не могу отрицать, что если бы он тогда уступил моему требованию, я подстрекнула бы его к святотатству и симонии. Во вторую нашу встречу аббат М. грубо навязывался и даже нагло меня преследовал, шагая рядом под зимней моросью. Потеряв терпение, я бросила его и подозвала такси. Через некоторое время я случайно узнала о самоубийстве священника. Он выбросился из окна — самый дурацкий способ. Похоже, даже в сатанизме или в том, что за него принимал, аббат М. потерпел смертельное фиаско. Вспомнив, что во время последней встречи он нес одну из тех необычных черных коробочек, я пожалела, что не спросила о ее назначении. Впрочем, надо мне было купить его бога, которого столько раз продавали, нужно было это сделать, ведь я люблю Иуду Искариота, да, мне следовало завести разговор о плоде раздвоенного древа, купить этого бога, а затем понаблюдать за моргающим взглядом аббата М. Его ошибка и, возможно, угрызения усугублялись тем, что над ним не учиняли никакой расправы, не оказывали на него никакого давления, и в итоге даже голод не ставил его жизнь под угрозу. (Он непроизвольно подносил руку к губам и, сам того не замечая, выдавал этот голод.) У аббата М. не было оправдания, и поэтому его симоническое преступление являлось идеальным. Его сатанизм, реальный либо мнимый, мало что изменил бы, ведь, как всегда в подобных случаях, в этой абсурдной истории любви между человеком и его богами не было ничего, кроме досадной сцены. Короче, надо мне было доиграть свою роль до конца.