Абориген

— А что, у вас тут французские духи есть?

— Да вон в Банном, в сельмаге — залейся. Кому они нужны, за полста рублей… Я розы ей подарю и духи какие-нибудь. Как ты думашь, поймет она?

— Поймет, Борька. Конечно, поймет, — серьезно ответила Алена.

Борька правил вниз по Тромъегану, подставив лицо холодному ветру. Время от времени он вспоминал крошечное Аленино ушко, и тогда будто горячая волна накрывала с головой, рот сам собой разъезжался в дурацкой счастливой улыбке, и Борька воровато оглядывался по сторонам — не видит ли кто.

А недавно с ней и вовсе чуть со стыда не помер. Шел на гребях в полкилометре от просеки, увидал издалека, как Алена купается в чистой песчаной заводи, плывет с заколотыми на макушке волосами. Когда обед готовили, Борька так и сказал ей — что видел, мол.

— Да?.. — Алена подняла глаза в упор и непонятно улыбнулась, как сейчас в палатке.

Борьку аж пот прошиб, когда понял, про что она подумала.

— Да не… Я это… — растерялся он. — Не ходила б ты одна. Лето же…

— Лето. Август, — подтвердила Алена, все не отводя глаз. — Ну и что?

— Как чо? Зэки бегают… Лагеря ж кругом… — еле промямлил Борька…

Потом вдруг развеселился, вспомнив, как Сан Саныч бросился записывать про то, что от комаров в гробу хорошо. Бородатый Сан Саныч ходил за Борькой с тетрадкой и все писал чего-то, а вчера подсел, стал расспрашивать, как рыбалят с острогой.

— С гребенкой-то? Баловство это, — сказал Борька. — Не столь набьешь, как покалечишь.

— А все же?

— Ну, как — светишь в воду, рыба на свет и идет.

— Тут ее… — Сан Саныч лихо размахнулся.

— Зачем? Тихонько к хребту опускашь и накалывашь.

Сан Саныч записал.

— А светят как? Фонариком?

— Не, зачем? Колчак накроет — бросать надо… Кирпич жгут.

— Кирпич? — Сан Саныч аж зашелся от восторга.

— Но. В керосин на день ложишь, он всосет — потом долго чадит.

Борька недоуменно смотрел, как Сан Саныч быстро чирикает красивой ручкой в тетрадке, почесывая от нетерпения другой рукой бороду.

— А зачем тебе?

Сан Саныч неожиданно смутился.

— Да так… Рассказами балуюсь…

Борька спустился до Оби и пошел направо, к Сургуту. Он понемногу успокоился от долгого треска мотора, шума воды за кормой и привычно задумался про жизнь.

Всего-то неделю прожил в отряде, а уже через силу уехал, оторвался на день. Хоть и непонятные они все, кроме Степана: и Сан Саныч со своей тетрадкой, и Витя — дурачится больше всех, смеется, играет на гитаре, а потом вдруг замрет, и глаза как стеклянные. Разговоры — сколь Борька ни вслушивался — непонятные, и ссорятся не понять на чем. Как болгары, что на Иртыше лес валят — слова-то все знакомые, а про что — не разберешь.

Почему Алене не нравится Степан, такой сильный и надежный, пусть грубоватый, но прямой, а нравится командир, тонконогий и нудный, как малярийный комар? Недавно пристал к Борьке, стал допрашивать, собирается ли он, мол, первого сентября в школу идти. Борька врать-то не привык, на реке оно без пользы, тут просто: накрыли — беги, догнали — не спросят. Мучился, насилу придумал, что школа на ремонте до двадцатого.

До двадцатого три недели. Двадцатого отряд уезжает. Еще три недели можно жить…

Мимо проплыл брюхом кверху косяк мертвой рыбы. И еще один — лодка врезалась в середину, разбила надвое. Борька сбросил гарь, выудил из воды рыбину, посмотрел, кинул обратно. Тревожно огляделся: рыба покачивалась на волне у берега, лежала на заплеске, уже высохшая, обклеванная птицей, а из-за луки тянулся по течению серебристый ручеек — плотва, нельма, щуки. Борька рванул вперед.

За лукой уткнулась носом в берег ТБСка. Два мужика, стоя по колено в рыбе, сгоняли ее в воду лопатами. Еще двое покуривали на баке, в теньке. Борька запрыгнул на палубу.

— Вы чо это делаете, а? Чо делаете?

— Не видишь? — мрачно ответил один, продолжая работать лопатой. Остальные на Борьку даже не взглянули.

— Да вы ж… вы ж реку губите! Зачем ловили-то, чтоб обратно бросить?

— Ты куда шел, земляк? — спросил мужик с бака.

— В Сургут.

— Ну и двигай дальше.

— Я двину! Двину! — бессильно закричал Борька, — Я на вас колчаков напущу, они вам так двинут!

— Орать-то! — завелся и мужик. — Оратор! Орать каждый горазд. Ты колчака на тех напусти, кто план шлет, а тару не дает! Второй раз сбросили — думашь, охота даром работать? Всякий малек жизни учить будет. Сами на реке кормимся!

— А чо делать-то? — растерянно спросил Борька.

— А шо делать? — спокойно сказал второй мужик с бака, видимо, старшой. — У вичору снова ставить будем. А потом опять сбросим. Сидай сюда, остудись. Малосолу хочешь?

Перед мужиками лежал распластанный по хребту и пересыпанный крупной желтой бузой осетр. Борька посмотрел на палубу, полную снулой рыбы, что-то соображал.

— Протухла уже?

— Отдает чуток.

— А сырок здесь есть? Нельма?

— Та шо в сеть попало, то есть.

— Возьму немного?

— Та всю забери, я тебе расцелую.

Борька закатал бродни, ступил в рыбу, стал выбирать…

Он вышел от Михалины, хитро ухмыляясь, пересчитывая деньги. Зубами хвалилася, да ершом подавилася. Не замечая брызжущего слюной кобеля, направился к магазину.

За прилавком опять стояла остроскулая Верка. Не дожидаясь вопросов, она принялась выкладывать соль, чай, сахар.

— Духи французские есть?

— Чего? — чуть не свалилась под прилавок Верка.

— Ну, духи такие. В красивом пузырьке.

— Духи в пузырьке, — фыркнула девчонка. — Это флакон называется, глупенький. Между прочим, сорок пять рублей.

— Без сопливых знаю. Ну-ка, покажь.

Ошеломленная девчонка поставила на прилавок коробку с духами. Не удержалась, ревниво спросила:

— Кому это?

— Кому надо. Другую дай, у этой целлофан отлип.

Верка протянула другую коробку, вызывающе вздохнула:

— Кто бы мне подарил…

— Найди такого дурака, — Борька шикарно бросил деньги на прилавок.

Девчонка, видно, до этого самого мгновения не верила, что Борька покупает духи всерьез.

— Ты бы лучше ботинки новые купил, — тихо сказала она. — Опять в классе смеяться будут.

— Кто? Кто смеется? — вскинулся Борька.

— А ты думашь, не видит никто, как ты их пластырем клеишь и чернилами красишь…

— Ну и смейтесь! Смейтесь, обхохочитесь все, хоть надорвитесь! Плевал я на вас на всех, поняла! — и Борька выбежал, хлопнув дверью.

На той же улице, что и в прошлый раз, Борька встретил белобрысую «капитаншу». Белобрысая в берете и черной форменке шла к реке, наверное, спешила на тренировку. Она перебежала на другую сторону улицы и, поотстав, прячась за спинами прохожих, двинулась следом за ним.

Борька сквозь землю готов был провалиться, до того непривычно и неуютно ощущал себя вот таким, торжественным: с чисто вымытой у Юры физиономией, аккуратно зачесанной, влажной еще шевелюрой и с букетом в руке.

Перед дверью он остановился, придерживая пачку писем, вытащил из кармана духи. Из квартиры слышались звуки застолья. Борька еще раз провел пятерней по вихрам и вошел. Тут же вернулся, позвонил и встал в дверях.

— А это кто опаздывает? — весело пропела мать, выглядывая из комнаты. В открытую дверь на полную мощность выплеснулся гомон, звон вилок, музыка, голос Феликса:

— Кто это? Штрафную ему!

Мать торопливо захлопнула за собой дверь, улыбка сошла с лица.

— Чего тебе? — злым шепотом спросила она. — Чего приперся-то? Неделю нет, а когда не надо — вот он, явился!

— Это… с днем рождения тебя, мам, — Борька неуклюже как деревянный шагнул к ней и протянул подарки.

Мать схватила не глядя — и будто на стену налетела, замерла. Медленно подняла глаза на Борьку. У нее вдруг крупно задергались, запрыгали губы.

— Это… это тебе, мам… — дрогнувшим голосом пояснил Борька.

Мать все так же молча, не отрываясь, смотрела на него. Борьке показалось, что вот сейчас она заплачет и… Из комнаты высунулся Феликс, увидел Борьку, понимающе протянул: «А-а…» — и исчез.