Двойной язык

Но я расплакалась и не могла совладать со слезами. Хотя была ли я печальна, или счастлива, или испугана, или всецело преосуществлена, сказать не могу.

III

Ко второй госпоже меня привел Ионид. Она оказалась совсем не такой, какой мне представлялась Пифия. Возлежала на ложе, совсем как мужчина, опираясь на локоть. Первое, что в ней сразу бросалось в глаза, была неимоверная толщина. Она была даже толще моей няньки. Брыли у нее свисали так, что казалось, они вот-вот сползут на землю. Ноги у нее были босыми, и я впервые в жизни увидела накрашенные ногти. Такого же цвета, как ногти на ее руках. Правда, я о таком слышала. Моя мать называла накрашенные ногти как один из признаков «непотребной женщины», то есть женщины, о чьем занятии вслух не говорят. Подразумевала она «подругу», «гетеру», хотя, если не ошибаюсь, есть даже еще более грязное занятие. Я не знаю – или не знала, – как оно называется.

– Подойди поближе, дитя. Боги, ты и правда дитя. Тебе четырнадцать? Пятнадцать?

– Пятнадцать, милостивая госпожа.

– Сядь, дитя. Нет, не в это кресло. Тебе ведь не хочется сидеть неудобно, ведь так? Попробуй этот табурет. Ведь лучше, верно? Должна сказать, колесницы и прохожих на улице тебе не остановить, но у тебя приятный голос. Ты поешь?

– Не знаю, милостивая госпожа.

– Не будь дурочкой. Ты не можешь не знать!

Она была достаточно ласкова, но настойчива.

– Детские песенки. И только. Ну и деревенские песни. Две-три, как все.

– Несколько нот очень полезны. Разумеется, можно обойтись и бурканьем. А иногда вопль. Если сочтешь нужным.

– Милостивая госпожа?

– Ну, просто птенчик, верно, Ионид? Где ты ее нашел?

– Я думаю, нам следует побывать у первой госпожи.

– Так идите. Это все, дитя.

– Милостивая госпожа…

– Ну…

– Когда ты желаешь, чтобы я начала?

– Что начала?

– Служить тебе.

– Ты здесь, дитя, не для того, чтобы служить мне, но чтобы служить богу. Ведь говорить положено именно так, верно, Ион?

– Ей пока еще мало что сказано. Теперь мы можем удалиться?

Милостивая госпожа тяжело перекатилась на спину, уставилась в потолок и словно бы подчеркнуто перестала нас замечать. Ионид поклонился и сказал:

– Так мы прощаемся.

Я последовала за ним к двери напротив. Он прижал палец к губам и открыл ее. За ней к стене прислонялся привратник. При виде нас он сразу встал прямо. Ионид кивнул и повел меня дальше. Большая приемная первой госпожи была все еще погружена в сумрак – ставни оставались закрытыми. Впереди я еле-еле разглядела сидящую на стуле фигуру. Казалось, она смотрит на нас. Мы остановились в ожидании. Когда раздался голос, он был точно бусинки звуков.

– Ионид?

– Я здесь. Называть ли мне сегодня тебя милостивой госпожой? Или называть тебя матерью?

– Я Пифия.

– Я привел к тебе девочку. Ту, о которой говорил.

– Пусть подойдет ко мне.

– Досточтимая матерь, мы ничего не видим.

– Я сказала: пусть подойдет ко мне. Вот так. Протяни мне руку, дитя.

– Вот, досточтимая матерь.

– Дай мне ощупать твое лицо. В тебе много от мальчика, не совсем то, не совсем другое. Это может ему угодить. Ты видишь сны? Я сказала: ты видишь сны?

– Да.

– Ты помнишь свои сны?

– Нет, досточтимая матерь.

– Не тебе называть меня так. Достаточно будет милостивой госпожи. Потом это изменится. Ты понимаешь?

– Нет, милостивая госпожа.

– Ионид, ее рот слишком мал. Он будет разорван.

– Ты по-прежнему веришь, что сила возвратится?

– А ты?

– Нет.

– Милостивая госпожа…

– Что, дитя?

– Мой рот разорвется… зачем я здесь?

– Тебе следовало сказать ей, Ионид.

– Я подумал, что лучше будет предоставить это тебе.

– А не той?

– Я плюю на нее.

– Дитя, стой, где стоишь. Ионид, открой ставни.

Почти сразу длинный расширяющийся сноп дневного света заскользил по комнате. Она была одета в белое, ее голова была закутана в белое, вся, кроме лица. Ее глаза были неподвижны и смотрели только туда, куда была повернута ее голова. Не верилось, что они не видят. Ни следа того, что мы называем белой паутиной, затвердение самой материи глаз. Они светились и словно пронизывали, но они не двигались. Ну а остальное ее лицо было воплощением дряхлости, оставившей почти только кости.

– Дитя, тебя выбрали для особого положения. Порой бывает лишь одна Пифия, обычно их две, но когда будущее слепо и темно, как мои глаза, их требуется три. Со временем ты станешь третьей Пифией.

Не знаю, что я делала, что говорила. Ионид рассказывал мне, как я кричала, что не спущусь в то место, и он лишь с большим трудом помешал мне убежать. Я немножко опомнилась, и, почувствовав, что я перестала вырываться, он меня отпустил. Пифия что-то сказала позади меня, и я обернулась к ней:

– Милостивая госпожа…

– Бесполезно, дитя. Как бы ты его ни называла, он держит нас в своих руках. Он милосерден с теми, кто принадлежит ему. Когда ноша стала непосильной, он забрал мое зрение, чтобы я его больше не видела. Но это произошло очень давно. Быть может, мне приснилось. Только зрения я лишилась на самом деле. Теперь ты знаешь, почему ты здесь. Будь сильной, и, быть может, бог не потребует от тебя разорванного рта или слепых глаз. Будь сильной. Мудрецы позаботятся о тебе. А в остальном – береги свое девство. Сам бог будет направлять их, и горе тебе, если ты оступишься. Мне осталось недолго, ибо я много старее, чем следует женщине. А потому готовься.

– Я не знаю как… или для чего.

– Ионид знает как, во всяком случае, если ему верить. Со мной это произошло очень давно. Слишком давно. Однако, полагаю, он велит тебе читать книги, пока обрывки слов других людей не начнут проникать в твою речь, будто сладкая блевотина.

– Я спас тебя от дома, который тебя учили называть родным, Ариека. Теперь ты должна делать то, что скажу я. Я твой опекун и не буду недобрым к тебе, поверь мне. Помни, я уже подарил тебе книгохранилище!

– Ионид знает все, дитя. Тебе никогда не заглянуть за него. Даже я во все прошедшие годы не встречала другого такого человека. Думаю, я знаю, чего он хочет, но твердо уверенной быть не могу. И скажу тебе только одно: хороший ремесленник заботится о своих инструментах. Ты будешь начищенной, блестящей, чуточку смазанной маслом и острой.

– Я сохраню ее простой, обаятельной, невинной…

– Легковерной…

– Кто умничает теперь? Ты должна забыть это слово, Ариека, как я должен буду забыть твое имя. Называть Пифию именем, данным ей при рождении, – святотатство. Мы все должны его забыть, малютка. Я буду называть тебя так наедине с тобой.

– Тебе нет никакой пользы поддразнивать ее, Ионид. После посвящения она будет Пифией, не забывай этого. Она будет принадлежать богу, а не тебе.

– Я пристыжен, досточтимая матерь.

Она засмеялась:

– Вот еще одно, чему я не могу поверить. На сегодня прощай, дитя. Навещай меня почаще. Я люблю аромат простых полевых цветов.

– Я соберу их для тебя, досточтимая матерь.

– Хорошая девочка, Ионид. Видишь?

– Идем, малютка и будущая Пифия.

Я последовала за ним в мои, как он назвал их, покои. Там он сказал, что нам не мешало бы поесть и не может ли он перекусить со мной. Я была измучена утренним путешествием, книгохранилищем, и теперь мысль о том, что мне придется не просто сидеть на стуле, напряженно выпрямившись, а и есть в обществе мужчины… Но он был мой опекун, и я, как могла, постаралась подражать второй госпоже. Раб, открывший нам двери, исчез, но почти сразу же – и прежде, чем я успела возлечь на ложе по всем правилам, вернулся с хлебом, маслинами, ломтиками огурца и самым нежным козьим сыром, какой мне доводилось пробовать. Было и вино. Он предложил его мне, но я не знала, как поступить. Ионид сказал:

– Полагаю, три части к одной, милостивая госпожа.

Подчиняясь моему кивку, раб смешал вино с водой в указанной пропорции, поставил чаши на оба стола, а затем удалился. Он двигался совершенно бесшумно. Даже когда он разливал вино, серебро ни разу не звякнуло о серебро, и слышно было лишь, как струйка воды наливается в вино.