Древняя религия

А если двигается вентилятор, значит, и закладка находится в движении. А посмотреть на нее, так она просто взлетает и падает на одном и том же месте. Конечно, — тут он печально покачал головой, — этот эксперимент не подлежит лабораторной проверке».

Он тряхнул головой, вынул из коробки сигару и закурил, поглядев на закладку как на строптивое существо, обладающее собственной волей.

«Перемены неизбежны, — думал он. — Этот кабинет не может существовать вечно. Находят целые погибшие цивилизации, погребенные под слоями нанесенных тысячелетиями песка и пыли — хотя я не представляю себе, сколько должно пройти времени — наверное, столько просто не укладывается в моем сознании, — чтобы под слоем пыли оказалось пятнадцатиэтажное здание…»

Эту мысль, то есть вопрос о правдивости утверждения, будто целая цивилизация может быть погребена под слоем пыли, он отнес к категории мыслей, которые могут одновременно являться и не являться истиной.

«Разве можно хотя бы питать надежду узнать, — думал он, — случается ли подобное на самом деле? Ведь природа таких событий такова, что мы неспособны при жизни увидеть их завершение.

Как неспособны, — думал он, стремясь докопаться до самой сути проблемы, — как неспособны контролировать все переменные характеристики. Дело не только в том, что мы не можем прожить достаточно долго. Ведь я даже неспособен проконтролировать, кто входит в мой собственный кабинет и выходит из него. Даже если я скажу: „Мисс Шульц, я прошу, чтобы какое-то время в мой кабинет никто не входил. Даже для уборки. — Он кивнул, соглашаясь с самим собой: вполне разумное требование. — И я прошу не выключать вентилятор. Пусть он остается включенным“. — Он печально улыбнулся. — Ведь все мои распоряжения будут подвержены той или иной трактовке — по невежеству, с добрыми намерениями или злыми, но — неизбежно».

Закладка скользнула вдоль стола. Он поискал причину и нашел — хлопнул полотняный навес за окном. Сквозь приоткрытую раму ворвался ветер.

«Нет-нет, у всего должен быть свой конец», — подумал Франк. Он взял закладку и положил ее на открытую страницу бухгалтерской книги, где левая страница уже была заполнена. Дата: суббота, 24 апреля 1915 года. Он обмакнул перо и записал на правой странице дату следующего рабочего дня: «Понедельник, 26 апреля». Потом промокнул чернила и закрыл книгу. Отодвинул на край стола, придвинул обратно, снова открыл и перевернул закладку: «Печать, переплет, услуги машинистки, бумага, чернила, все товары для регистрационных и бухгалтерских услуг…»

Он кивнул, вернул закладку на место и закрыл книгу.

Снова хлопнул навес. Он подошел к окну и посмотрел вниз. Подумал, что отсюда, с пятого этажа, зной пахнет свежестью.

«Это тащиться вверх по улице жарко. А на такой высоте жара может быть и свежей».

«Но я мог бы выбросить скрепку, — думал он. — Зачем колебаться? Зачем ее хранить? Не такова ли главная функция рекламы, а если такова, то функцией чего является сама реклама?

Ибо чем отличается эта скрепка на полученном письме от тех, что лежат в коробке? Так-так, — продолжал он размышлять, — если бы я относился к тому типу людей, которые… нет, проще, если бы я просто обладал привычкой, — тут он усмехнулся, — хранить скрепки в коробке, в которой они были куплены… А почему бы и нет, коль скоро эта коробка красива (да и, в конце концов, здесь все дело в удобстве и полезности, которые, к слову сказать, лежат в основе познания человеком своих действий)… Многие так и держат скрепки в подобном коробке, что, возможно, весьма разумно и оправданно (как будто я вообще нуждаюсь в каких-либо оправданиях). С другой стороны, со временем коробка изнашивается: ее постоянно открываешь и закрываешь. И я готов утверждать — если бы существовала необходимость в подобных утверждениях, если бы одного предпочтения или привычки (как я упоминал ранее) оказалось недостаточно… Так вот, если бы я хранил скрепки в картонной коробке, разве не привело бы это к пусть и незначительной, но все же ненужной растрате тех скрепок, которые приходят ко мне вместе с письмами? Ведь не станет же человек снимать скрепку с письма и класть ее в коробку — ну же, продолжай, не останавливайся, твердил он себе, — наполненную скрепками другого вида и размера? — И здесь он почувствовал облегчение. Мелькнула неосознанная мысль: — Вот. Я сказал это.

Как далеко мы уходим от собственной сути, — думал он. — Покупая специальную емкость для хранения скрепок, я закладываю возможность для их повторного использования. Снижаю расходы. Повышаю привлекательность внешнего вида моего рабочего стола… Но на самом деле, по сути и в конечном счете, я делаю все это исключительно потому, что мне так хочется. И помимо этого моего желания никакой другой причины не существует. Ни единой. Я могу говорить, что „мне так удобно“, или что это „соответствует моему представлению о практичности“, или что „мне это доставляет удовольствие“, или я могу сделать шаг назад и снова упомянуть ту самую полезность (до которой мне нет ну ни малейшего дела) коробки, в которой мы покупаем скрепки.

Да, да, мелкие привычки лежат в основании главных привычек; да, да, в бизнесе с малой маржой меры по мелкой экономии не просто складываются, чтобы дать заметный эффект… можно сказать, что другой экономии тут просто не бывает. Ну где, помимо таких мелочей, мы можем сэкономить? Разве мы часто переезжаем в другой дом? Или покупаем новое оборудование, или перезаключаем контракты с поставщиками? Нет, нет и нет. То, что мы называем „малым“, и то, что мы называем „большим“…»

Здесь его прервали. Вошла девушка.

Она показала карточку учета рабочего времени, он вынул свою черную коробку, выдал ей деньги, и она ушла.

«Так, — подумал он, — я согнул скрепку. Сделал это почти бессознательно — видимо, само действие доставляло мне удовольствие. А раз начав, продолжил. И теперь скрепка бесполезна. Я превратил скрепку в ничто».

«Вы пошли». — Он услышал слова прокурора.

— Вы пошли в подвал, — сказал прокурор. — Последовали за девушкой, окликнули ее под каким-то предлогом, наверняка как-то связанным с оплатой. А она дала вам отпор — кстати, сколько раз ей приходилось делать это раньше? Она уже научилась избегать вас. Но вы все-таки ее окликнули, и она обернулась. И вы столкнули ее с лестницы. — Прокурор помолчал. — И изнасиловали ее.

Прокурор снова помолчал, медленно покачал головой, прокашлялся.

— Вы изнасиловали ее. Избили ее. Лишили ее жизни.

Франк смотрел в угол комнаты.

Он сел на стол и посмотрел на мешок.

«Вот это, — подумал он, — я и называю хорошей рекламой. Видишь и сразу запоминаешь. Такое не забывается… сам образ, а не содержащийся в нем посыл. Потому что она… — Он попытался придумать слово и засомневался, существует ли такое слово вообще, но, проникнувшись духом того, что так пристально рассматривал, решился: — Потому что она прокламационна. Она… прокламативна. Настырна до наглости, и именно такой она мне нравится».

На столе лежал банковский мешок из грубой джутовой ткани. Десять на пятнадцать дюймов, углы укреплены плотными кожаными накладками. Мешок закрывался затягиванием шнура, концы которого были пропущены через застежку — подобие пуговицы величиной с фишку для покера. Когда мешок заполнялся, застежка прижималась к нему, шнур плотно обматывалась вокруг и завязывался, а узел запечатывался воском. На гуттаперчевой застежке песочного цвета было выдавлено изображение висельника с надписью: «Уэллс Фарго не забывает никогда».

«Я готов этому верить, — думал он. — Готов верить, и будь у меня преступные наклонности, я обратил бы свой взор на другую добычу. Вот она, сила рекламы. Убедить человека, склонить его к отказу от своих намерений, внушить мысль, что существует иное решение, более простой и эффективный метод. Вот она, сила рекламы».

Рабочий день подошел к концу. Было тихо. Парад закончился, он остался один.