Игра на своем поле

– Ничего, – зловеще пробормотал он. Он еще может вопреки всему настоять на своем. Он еще преподнесет им сюрприз.

Больше всего его злило сейчас, что он растрезвонил всем и вся, что, видите ли, желает лично встретиться с Блентом. Зачем это ему понадобилось? Чего он рассчитывал этим достигнуть? О, на первый взгляд это, бесспорно, законное и даже похвальное желание: гуманный и прекраснодушный мистер Пустозвон ставит человеческие отношения выше принципов. А если копнуть поглубже? Может быть, тайное желание познакомиться с Реймондом Блентом? На Чарльза с его болезненной чуткостью к своим малейшим душевным движениям вдруг повеяло неуловимым и щемящим ароматом тех давних лет, когда он сам мечтал стать звездой футбола и с мячом под мышкой, в футбольных доспехах позировал дома перед зеркалом, стараясь придать себе горделивую осанку и свирепое выражение, – такими обычно изображались на открытках и в дружеских шаржах герои его детства. Это трогательное и нелепое видение навеяло на него грусть; он вспомнил, как ему было стыдно, когда однажды, случайно распахнув дверь, его застала за этим занятием сестра: стоя на одной ноге, он неподвижно и стремительно мчался в молчаливое зеркальное поле.

Он мечтал стать звездой большого спорта, а вместо этого сделался преподавателем истории. В старших классах он был запасным защитником – «хвостовым», «брыкуном». Как они гордо звучат, эти отголоски печальных и минувших волнений… Студентом он уже не пытался попасть в состав команды – это было бы напрасно.

В колледже он примкнул к группе тех интеллигентов, которые, презирая и футбол и всех, кто в него играет, тем не менее ходят на матчи, считая способность сидеть среди болельщиков и не «болеть» достаточным доказательством собственного морального превосходства. Тогда-то и появилось у Чарльза это нервное отношение к футболу. Неспокойное, приподнятое настроение в субботу, сосущее ощущение под ложечкой – как будто играть предстояло ему самому. Иногда он не мог проглотить ни куска за обедом… Холодное великолепие осеннего дня, мощный гул стадиона… А потом, когда на поле ложились тени, и воздух становился холодней, и наступали последние минуты, – чувство горчайшего разочарования, кто бы ни победил. И унылое воскресенье, когда долгожданный матч уже, как и все другое, смыт безжалостным потоком времени, устремившимся дальше – к понедельнику, к будням… Тогда-то, пожалуй, впервые – по крайней мере впервые так сознательно – Чарльз ощутил трагическую неустойчивость всего сущего, неизбежность смерти, которая подстерегает и неудачника и баловня судьбы, сметает династии, рушит империи. Именно это смутное сознание непрочности всего, что представлялось незыблемым, тщетности всех усилий в жизни определило его интерес к истории, как будто история могла помочь ему сохранить от губительного потока времени какие-то немногие, уже обесцененные, выветрившиеся, но милые его сердцу ценности.

Что ж, сидеть и размышлять – очень приятное и успокоительное занятие, но факт остается фактом: надо ждать Блен-та, ничего другого не придумаешь. Ждать, уповая на то, что господь бог вложит тебе в уста нужные слова, как ветхозаветному пророку. Чарльз отхлебнул глоток виски и попробовал сосредоточиться на чтении, но он был так озабочен, все его чувства были так обострены, что в первой же фразе ему почудился тайный и будто бы обращенный к нему смысл. В эти минуты он мог бы любую книгу истолковать как некое знамение, полное вещих, хоть и неясных, прорицаний. Сыщик из детектива, сидя, заметьте, у себя в кабинете и потягивая виски из бутылки, хранящейся в ящике письменного стола, разъясняет богатой девице в норковом манто свою систему работы» «Я лгу всем. Я убедился, что если все время лгать, люди теряются, и в конце концов кто-то из них нечаянно говорит правду».

«Глубокое высказывание, – подумал Чарльз. – Разве не это делает каждый из нас?»

Снаружи послышались неуверенные шаги, за стеклянной дверью возникла тень, кто-то осторожно постучался.

– Войдите, – сказал Чарльз, подавив в себе отчетливое желание спрятать в стол бутылку и детективный роман. Только этого не хватало – стесняться какого-то студента! Ты уже взрослый в конце концов!

Но это был не Блент. Это был тренер Харди (Чарльз сразу не смог припомнить, как его зовут), щуплый подвижной человечек, с веснушчатым лысым теменем, бесцветными глазами и кустиками белесой растительности в ушах и над верхней губой. На нем было пальто с потертым бархатным воротником, в руках – черная фетровая шляпа, а под пальто – спортивный свитер и тренировочные брюки. Можно было подумать, что он уже приступил к своему туалету, готовясь преобразиться из будничного инструктора в главнокомандующего субботней битвой, но был застигнут врасплох в самый разгар переодевания.

– Здравствуйте, Харди, – вежливо сказал Чарльз, указывая тренеру на свободный стул.

– Вас не легко разыскать, профессор Осмэн, – заметил Харди, усаживаясь.

Чарльз нахмурился: это прозвучало как намек на то, что он прячется, пытаясь увильнуть от ответственности за свои поступки.

– Я хотел сказать, – поправился тренер, заметив, как изменилось выражение лица Чарльза, – что это страшно бестолковое здание. Я ведь сюда захожу не часто. Думал, уж придется тут заночевать.

– Да, здесь как-то обнаружили скелет студента, – очень серьезно отозвался Чарльз; тренер улыбнулся, но не слишком уверенно. – Видно, от голода умер, бедняга.

– Хм. – Харди улыбнулся шире, но все еще с опаской. – Мы с вами, правда, не знакомы, но я вас встречал на заседаниях преподавателей. Меня, знаете ли, тоже заставляют там присутствовать, – грустно и как бы оправдываясь, добавил тренер.

– Футбол – тоже часть учебного процесса, – сказал Чарльз. – По-видимому.

Услышав это, тренер, должно быть, почувствовал себя увереннее: он поднял голову, и в его бесцветных глазах зажглись искорки. Чарльз сразу вспомнил своего школьного тренера – у того тоже вдруг начинали лучиться глаза; профессиональный прием, вероятно.

– Хорошо, что вы так считаете, профессор Осмэн. Я сам всегда придерживался того же мнения – мы все работаем сообща: только вы – в аудитории, а мы – на спортивной площадке. «Mens sana in corpore sano», – с запинкой выговорил он.

– Что-что?

– «Mens sana in corpore sano». В здоровом теле здоровый дух, – сконфуженно пояснил Харди.

– А-а! – сказал Чарльз. – Что ж, рад это слышать.

После этого наступило молчание. Нарушил его тренер.

– Я к вам зашел сказать, что я… что мы все очень ценим то, что вы для нас делаете. Мне звонил мистер Нейджел и сказал, что благодарить надо именно вас.

– Я еще ничего не сделал, – поправил его Чарльз. Тренер деликатно и понимающе ухмыльнулся, потом сдвинул брови и уставился на свою шляпу.

– У нас идет небольшая последняя тренировка, так, повторение основных приемов. Но я велел Рею подзубрить за это время ваш предмет. Он сейчас сидит с преподавателем, а в четыре я его доставлю к вам, будьте уверены, профессор Осмэн. – Он снова улыбнулся.– Рей вообще-то хороший малый. Он нас не подведет.

– Хотите виски? – предложил Чарльз.

– Нет, сэр, спасибо, желудок, знаете. Вы сами-то пейте, пожалуйста.

– Так что же, Харди, чем могу быть полезен?

– Я у вас ничего не собираюсь выпрашивать, профессор, – Харди сделал протестующий жест, – не затем пришел. Просто думаю, раз человек себя утруждает, надо показать, что ты это ценишь. Хотел поблагодарить – и все…

– Скажите мне вот что: Блент вам действительно так необходим? Неужели от одного человека так много зависит?

– Видите ли, это трудный вопрос. Футбол, профессор, – коллективная игра. Зритель, он видит только, как бежит по полю игрок с мячом, а это ведь еще не все. Иной защитник или нападающий делает свое незаметное дело – о нем и в газетах-то не напишут, но если бы не он…

– Ну, а можно без лекций? Скажите просто: Блент вам действительно так необходим?

– Действительно. В таком небольшом колледже, как наш, выбор невелик…

– Да, и я в этом убедился.