Музей шпионажа: фактоид

Балконное стекло, переливаясь радужными каплями, размывало силуэт Поленова, который был так поглощен телефонным разговором, что не обращал внимания на сырость. Про меня и вовсе он забыл. Тем лучше. Уходи. Но как же? возразил я. Неудобно. Начальник. Готовый к тому же поддержать… Но голос повторил мне: «Уходи».

Я повернулся и ушел.

Может быть, из-за этого мое «дело о приеме на ‘Свободу’» и затянулось на два мучительных года? побив тем самым все рекорды этой неторопливой организации, куда, в частности, Поленов был принят всего лишь через год после того, как перемахнул за борт своего эсминца.

Последнее, на что я обратил тогда внимание, было маленькое бюро в прихожей. Темно-красное, с красиво висящими латунными ручками. Над ним нависала лампа на пружинках, в абажур вправлено большое увеличительное стекло. Коллекционер? Собиратель марок и монет? Это в половозрелом возрасте? Сам будучи лет до тринадцати «юный» филателист и нумизмат, я знал, что либидо решительно отменяет в свою пользу эти и прочие хобби. Не навсегда. На время — пока не уступает старости. В своей книге он напишет, что хобби было подсказано ему в Карлсхорсте. Что, дескать, это была отличная идея, которая мотивировала его повышенную мобильность. Однако вот, показываю: мальчуково-старческое занятие человека с репутацией ебаря-тяжеловеса обратило мое внимание, — а задержись я на этом мысленно, то могло бы вызвать и подозрительность.

Сейчас, когда справедливость восторжествовала еще раз, и меня перевели из подвала на культуру, Поленов снова оказывался моим непосредственным начальником. Новость эту он, кстати, воспринял безучастно. Прежнего дружелюбия как не бывало. Минувшие годы вообще изменили его не к лучшему. Нечто мальчишеское (наивное? американское? кеннедиев-ское?), что было в его лице, необратимо исчезло. Огонь погас, подглазья набрякли. Физиономия стала, как оладья. Свой в доску парень превратился в дерганого истерика, и странность метаморфозы только подчеркивалась его неуклюже-медвежьей статью.

Все из-за женщин — так я понимал. С женой у него давно шло дело о разводе, но и с последующей было все непросто. В этом я убедился в первый же день своего нового назначения. Выйдя утром после митинга в коридор, я увидел недавнюю москвичку по фамилии Булонская, и не одну, а с плохо причесанной дочерью среднего школьного возраста. Дама была отчужденной, как говорится, супругой одного советского дипломата, не так давно выбравшего свободу и проходившему сейчас, надо думать, круги ада; ее же «пробовали» на предмет профпригодности, и в качестве экзаменатора был не кто иной, как я, уже сделавший для себя вывод, что особых аналитических достоинств там, увы, нет. О других достоинствах я не знал, и они меня не волновали. Это была высокая, крупная женщина, которая в тот момент поразила меня однозначным выражением своего простого русского лица. Непримиримая решимость — вот, что на нем мне прочиталось. Булонская, с лицом Веры Засулич, сделала крупный и нетерпеливый шаг ко мне. Пистолета в руках у нее не было, но ясно было, что сейчас она меня ударит или же обнимет. Ничто в наших пунктирных отношениях, происходивших к тому же при свидетелях, не могло вызвать ни этого лица, ни этого движения. На долю секунды меня охватила паника. Но тут Булонская увидела того за моей спиной, кого здесь караулила, и я все понял. То есть, мне только показалось, что все понял. Пристальный читатель структуры момента, я недооценил всю его сложность. Что и понятно. Каким образом я смог бы тогда постичь, что на самом деле любовница в тот момент собиралась ответить решительным отказом на санкционированную попытку ее завербовать.

Задев меня своим твидом, Поленов поспешил на перехват. Увел за руку, держа женщину крепко и выше запястья. За угол и в коридорчик, который вел во владения начальника так называемого «Красного архива», фанатика-немца, принявшего, кстати, под нажимом Поленова на работу уголовника-малолетку (оказавшегося не только пунктуальным, но еще изобретательно услужливым). Застекленные двери за парочкой сомкнулись, но всем редакторам Русской службы, продолжающим выходить в коридор, было видно, как решительно Поленов повернулся к Булонской, которая распласталась об стену, как для большей надежности он блокировал ей путь отступления своей рукой, упершейся в стену на уровне ее груди.

Жанр сцены был всеочевиден. Серьезное объяснение. Уместное больше за углом сельского клуба, чем в «осином гнезде американской реакции». Девочка при этом продолжала стоять — явно выхваченная матерью из теплой постели. Непро-спавшаяся, нечесаная, ничего не понимающая и абсолютно несчастная.

Ухмыляясь, часть редакторов свернула в кантину к первому утреннему пиву, часть стала подниматься по лестнице, обсуждая своего начальника:

— Думает, самый большой в службе…

— Рашн лав машин…

Вполголоса: на всякий случай.

Совещание не состоялось и в среду. Поленов не вышел снова. Поскольку контрактом положены больничные, дней тринадцать, что ли, в год, можно не являться без объяснений два дня кряду, но третий надо подтверждать справкой о болезни. Однако Номер Три отсутствовал, даже не позвонив. В четверг Ирина, секретарша, хмурясь еще более обычного, при мне набрала телефон по месту его жительства. Поленов не отвечал, так что соображения по культуре мне снова приходилось оставить при себе.

Майор смотрел на меня из дверного проема.

— Фрустрация реформатора? Мне бы ваши заботы…

Он красен был, как рак. Бисером пот на лбу. День был, конечно, лучезарно-солнечный, но все-таки февраль.

— Что-нибудь случилось?

— Зайдите.

Он закрыл за мной дверь в знак конфиденциальности. Сел за свой стол и схватился за голову, взъерошив шевелюру.

— Не с пауками банка, — сказал он.

— Нет?

— Нет! Со скорпионами! Я допустил ляп. Ну, ляпнул нечто. Что в пьяной компании сходит с рук, а будучи записанным на микрофон становится совершенно непозволительным. Тайно записанным! — добавил он, видя, что я не врубаюсь. — По-шпионски!

— Кто мог вас записать?

— «Кто»… Один из ваших коллег. Короче. Со вчерашнего дня ищу другое место работы. Вот как бывает, да?

Он привстал над беспорядком, нашел и — «Вам на память!» — протянул коробочку. В ней был секундомер. Круглый, как карманные часы.

Я нажал — время пошло…

Через неделю Фрост официально заявил об исчезновении Поленова, а в интервью «Нью-Йорк Таймс» даже не исключил возможность редефекции, то есть, возвращения туда, откуда двадцать лет назад убегалось: оказалось, что не часто («менее полудюжины»), но были и такие случаи в истории корпорации. Несомненно, что Фрост обладал большей информацией, чем гадающие на кофейной гуще (точнее — на пивной пене) рядовые служащие, безопасность которых он был призван охранять. Но нельзя было также исключить, что безопасность просто пытается успокоить ряды, из которых Аббревиатура начала изымать особо неугодных членов. Но чем достал их этот абсолютно некреативный человек? «Как же, — отвечалось. — Он же заочно приговорен был к смертной казни!»

Возникали и циркулировали спекуляции, но время шло, а Поленов, живой или приведенный в исполнение, оставался за кадром, и напирающая злоба дня с ее мелкими и средними катастрофами, в которых мне мнилось предвестие агонии и свирепое биение хвостом, рассеяла озабоченность судьбой пропавшего без вести начальника. Подтвердив тем самым мое давнее впечатление, что никто в службе его особенно и не любил. За исключением, быть может, группы ветеранов-алкоголиков во главе с господином Нигерийским.

Я уже говорил про топографию событий: в этом смысле в моей жизни ничего не изменилось. Кабинет бывшего шефа культуры я игнорировал. Формально принадлежа первому этажу, я продолжал готовить программы из полуподвала. Потом относил наверх директору, который теперь при всей шаткости своего кресла был вынужден работать за двоих, дополнительно изучая и подписывая в эфир программы. Что он, в моем случае, и делал — лишних вопросов не задавая, почти машинально.