Отец Джо

Затворники, жившие в кельях и почти не имевшие контактов с внешним миром, более соответствовали образу монаха, известному с незапамятных времен. Я, воспитанный в традиции англоцентристской истории, как мои сверстники, да и большинство остальных сограждан, воображал себе безликих, в огромных капюшонах монахов, этих прирожденных интриганов и предателей, бесшумно проплывающих по темным галереям веков — римско-католические оккупационные силы на территории страны, стремящейся к свободе и протестантизму.

Неизвестная сторона монашеской жизни, проходящей за закрытыми дверями, ее извечная тайна, а также несметные сокровища, накопленные монастырями в течение столетий, неизбежно порождали чудовищные небылицы о том, что творилось «там, внутри». Ходили слухи, что монахи — пьяницы, обжоры, развратники, мужеложцы, а то и похлеще. На декоративных панелях в английских холлах и ванных комнатах частенько изображали сатирическую репродукцию девятнадцатого века, на которой монахи, чаще всего жирные, занимаются всякими непотребствами. Одним из первых готических романов эпохи романтизма стал «Монах» Мэтью Льюиса Монашки изображались либо жизнерадостными, либо наивными, они даже играли сами себя в своих собственных популярных фильмах. Большинство придерживалось того мнения, что монахи-затворники остались в прошлом, что эти редкие особи совсем вымерли — и слава богу!

Этот же монах был затворником, а в самом монастыре имелись кельи. Но о чем думал Бен? Чем монах может помочь нам? Чем вообще может помочь тот, кто обязан большую часть своих жизненных сил тратить на то, чтобы сознательно вытеснять из головы всякую ерунду вроде адюльтера, женских платьев и того, что под ними скрывается? В довершение ко всему монастырь оказался французского происхождения, основанный французскими монахами в начале столетия. И поскольку — если верить Бену — злополучная ситуация возникла, в общем и целом, из-за импульсивного, галльского темперамента Лили, почему мы должны отправляться к монаху, который очень даже может оказаться обладателем такого же импульсивного, галльского темперамента? Не разумнее ли поехать в Германию?

Будь я на год-другой старше, я бы, может, и воспротивился тому путешествию. Однако я был мальчишкой, к тому же сельским мальчишкой, и в моем мире ограниченных представлений все карты сосредоточились в руках Бена. Он являлся той «пострадавшей стороной», его мощный интеллект все также оказывал на меня влияние. К тому же у него имелся неожиданный козырь: если бы я отказался от его наставлений, он бы просто-напросто рассказал обо всем моим родителям. Одному богу известно, что за последствия я бы пережил — в плане физическом или каком еще. Можно выразиться и более туманно, нагнетая обстановку: в чем заключалась моя моральная ответственность? Какова тяжесть совершенного мною греха?

Полвека спустя легко судить о скрупулезной классификации грехов в католицизме времен пятидесятых. Но добро, зло и собственное местонахождение между ними все же волновали меня, как волновали и многих других.

Дух времени в культуре сделал душевные терзания естественными. Надгробный камень уже похороненного немецкого милитаризма отбрасывал длинную тень на все, что было сделано, написано и прочувствовано в Европе, каким бы оптимистичным оно ни казалось. Непостижимые страдания, причиненные кучкой твердолобых вместе со счастливо-пассивным населением, в своем молчаливом согласии претендовавшем на действия ради Добра и против зла, все еще были свежи в памяти, шестьдесят миллионов пустот все еще бередили души живых, фотокарточки все еще не выцвели.

Но всего несколькими годами раньше — вот первая новость, в самом деле задевшая меня, — другая кучка твердолобых, уже в Вашингтоне, начала самозабвенно разглагольствовать об убийстве за какие-то несколько часов стольких мирных граждан, сколько их полегло за всю Вторую мировую, а еще одно счастливо-равнодушное население восхищалось этой мыслью (многие лишь потому, что верили — Христос одобрит, уже одобрил). Новый милитаризм отбросил еще более длинную тень на будущее по сравнению с милитаризмом, оставшимся позади, снова утверждая, что одна сторона несет добро, а другая — зло. А это — абсурд с точки зрения уже одной только истории, достаточно вспомнить о невероятных жертвах русских, остановивших и уничтоживших вермахт.

Однако русские, несмотря на не успевшие остыть могилы, предали свою память, обойдясь с соседями так же жестоко, как и в свое время нацисты, погнавшись за разработками самого трусливого оружия в истории войны, заявляя, что если и не бог, то уж добро точно на их стороне, а зло — на противоположной.

Двое самых авторитетных для меня людей, отец и Бен, смотрели на коммунистическую угрозу с диаметрально противоположных точек зрения. Для отца социализм составлял надежду всей его жизни, силу, которая возвысила его с положения рабочего до уровня художника и которая, ведомая лейбористской партией, возвысит меня, моих сестру и брата до еще более высокого уровня. Отец отдавал себе отчет в том, что Сталин был чудовищем, однако коммунизм в его понимании оставался все же социализмом, о котором нельзя было судить по имевшим к нему отношение предателям.

Детство отца пришлось на время после Первой мировой, он рос, окруженный жуткими свидетельствами того, что оголтелый милитаризм вкупе с оружием по последнему слову техники (скромно именуемой современными боевыми средствами) сделал с теми несчастными, кто выжил. Так что он стал пацифистом. Когда нацизм уже вовсю наступал, социалист в отце пересилил пацифиста и он записался в королевские воздушные силы; однако его мучило какое-то глухое отчаяние, не оставлявшее потом всю жизнь. Как и большинство рабочих, он не доверял героическим призывам высокомерного, склонного возвеличивать себя Черчилля, однако смирился с его руководством как с неизбежным злом. Если будущее социализма могло быть обеспечено победой над фашизмом, истинным врагом века, приходилось идти на уступки. Единственная радость, которую отец испытал с приходом победы, и та оказалась омрачена — им с напарником выпало делать в Вестминстерском аббатстве «Битву Британии» — витраж, посвященный своим же товарищам, павшим в воздушных боях.

Бену коммунизм виделся через призму исключительно религиозную — враг с точки зрения интеллекта, духовности и политики. Коммунисты не только отрицали существование Бога, но и утверждали, будто духовное начало всего лишь один из инструментов капитализма, позволяющий эксплуатировать трудящихся, держа их в страхе и повиновении. Они были непримиримыми материалистами — отрицали божественное происхождение человека и вселенной и обещали, что материальный рай, в котором все люди получат величайшие блага, достижим. Для Бена коммунизм был зеркальным отражением католичества. Как только рывок в сторону неверия — абсолютного отсутствия Бога — был совершен, все остальное взяло свое начало от этого утверждения с точностью, характерной для лучших традиций философской школы томизма. Коммунизм был Единственной Истинной Верой материального мира, Не-святой Вселенской Церковью. Бен невольно восхищался его стройной теоретической базой, ее диалектической чистотой.

Бен целиком принял католическую доктрину, а значит, борьба Добра со злом виделась ему как нечто абсолютное, существующее над миром этим и следующим. Если не забывать о противостоянии во время «холодной войны», мгновенная победа казалась всего лишь красивой мечтой, едва забрезжившим восходом на горизонте. Пока же приходилось бороться с помощью молитвы. И поскольку действенность молитвы была прямо пропорциональна качеству взаимоотношений человека с Богом, непременным условием являлось самосовершенствование. Чем лучше вы становились, тем большее давление оказывалось на дьявола и его коммунистических болванов. Внешняя борьба добра со злом ушла внутрь, и стало крайне важно, в какой точке вы находитесь.

На фоне такого радикализма трудно было утверждать, что грех — личное дело каждого. Грех играл на руку врагу, грех сводил усилия Христа и Девы Марии на нет. Бен не уставал повторять, что грех не просто ведет в ад после смерти, но и в ад коммунизма в этой жизни; настойчивость Бена повлияла если не на мой ум, то уж на моральные качества точно. Ни родители, ни монахини, ни святые братья, ни регулярное причащение, ни даже превосходное либеральное образование не приняли такого участия в формировании моего духовного облика; Бен же расставил на переднем и центральном плане моей внутренней сцены декорации добра и зла, воспользовавшись зарекомендовавшим себя во времени католическим приемом — страхом. Или, как мы, бесстрашные современные люди, предпочитаем называть это — виной. Меня не убеждало суровое доктринерство Бена, однако под его опекой я выработал в себе внушительные запасы вины, миллиарды баррелей — резерв, которого хватило бы на всю жизнь.