Подруги-отравительницы

Но потом мало-помалу у нее наступило отрезвление, похмелье. Матери Греты, фрау Шнюрер, она рассказывала о том, как болел Линк, как он все время рвался на работу и как часто она плакала оттого, что под конец он стал так ласков с ней. Часто на лице у нее появлялось тоскливое выражение. Наваждение прошло. Это был не страх перед наказанием, какой мучил Грету, а первые признаки ужасного просветления — возвращение в исходное состояние. Грета смотрела на Элли и сокрушалась, замечая, что та настроена против нее: «Ну и загадку ты мне загадала. Какие только мысли и упреки не приходят мне на ум. Даже когда я захожу к тебе, ты держишься со мной так натянуто, словно все норовишь мне сказать, что это произошло с тобой по моей вине». Огорчалась Грета сильно. Как-то раз она в отчаянии сказала, что возьмет всю вину на себя; все равно Элли ее не любит по-настоящему; когда она вернулась к Линку, она могла бы жить с ним счастливо.

Сама вдова гнала прочь необъяснимую печаль, оправдывалась перед подругой: «Дорогая Гретхен, как ты можешь говорить, что я жалею Линка? Я что недостаточно груба? Стала бы я так радоваться, если бы делала все по принуждению? Будь уверена, у меня в душе ничего не шевельнулось. Я была безжалостна, я действовала хладнокровно и ни о чем не жалею. Я испытываю лишь радость и счастье от того, что теперь я свободна».

В те дни Грета, стараясь не отставать от подруги и завоевать ее расположение, делала вид, что тоже настроена решительно и собирается разделаться со своим мужем. Возможно, она и впрямь тешила себя этими шальными мыслями. Ее подгоняла обида и страх за подругу. Но стоило ей сделать шаг вперед, как она тут же отступала на два шага назад. Она ходила к дряхлой старухе-гадалке по фамилии Фейст, раздобыла капли, рассказывала подруге, что дает их мужу. Она была сильно взбудоражена, любовь к подруге подталкивала ее к тому, к чему сама она не чувствовала склонности. Никакой ненависти к своему мужу она не испытывала, и когда она обнимала Элли, как бы хорошо ей ни было, она все равно грустила и плакала, так тянуло ее к мужу. Она все уговаривала подругу: «Подожди меня и будь мне верна. Осталось потерпеть совсем немного». И все это вперемешку с восторженными мечтами о том, что Элли может переехать к ней и они заживут вместе с ее матерью. Какой ужас испытала Грета, при ее-то горячности и чувствительности, когда подруга категорично заявила ей, что не позднее Троицы она должна стать свободной, чтобы целиком принадлежать ей. Грета уныло читала письма Элли, в которых та рисовала заманчивые перспективы: как здорово жить одной, без всей этой беготни, не плясать под чужую дудку, ни на что не обращать внимания. Она видела, что Элли ребячлива, груба и, при всей ее веселости и бесшабашности, холодна как лед. Теперь Грета почувствовала внутренний разлад, она была на грани кризиса. Она чуть ли не обрадовалась, когда все раскрылось и разразилась катастрофа.

Предполагалось, что Линк умер либо от гриппа, либо от малярийной лихорадки или вследствие отравления метиловым спиртом. В свидетельстве о смерти было указано отравление метиловым спиртом. Мать Линка, которая терпеть не могла невестку, дала делу ход. Ведь Элли сообщила ей о болезни сына только после того, как он умер, и потом сказала, что он отравился спиртом. Она обратилась в полицию и обвинила невестку в его смерти. Полиция допросила свидетелей. Судебные медики произвели вскрытие тела, некоторые органы были переданы химику доктору Бр. для химического анализа. В ходе химического анализа не удалось обнаружить следов метилового спирта или каких-либо медикаментов. Обнаружился лишь мышьяк, причем в значительном количестве. Яда было столько, что его хватило бы, чтобы отравить нескольких человек. Судебно-медицинские эксперты констатировали хроническое отравление посредством приема невероятно больших доз мышьяка.

В квартире фрау Линк провели обыск и нашли пачку писем Греты, а заодно и некоторые письма самой Элли которые вернула ей Грета. Часть писем она припрятала в матрац. В эти дни, когда над ними разразилась гроза, фрау Бенде занемогла и слегла. Девятнадцатого мая, спустя полтора месяца после смерти Линка, полиция арестовала его вдову. Двадцать шестого мая была взята под стражу фрау Бенде. Дело было возбуждено и против фрау Шнюрер.

Появившиеся в прессе короткие сообщения об этом случае произвели настоящую сенсацию. Следствие продолжалось почти целый год. Судебное разбирательство проходило с 12-го по 16-ое марта 1923 года в берлинском областном суде.

Элли Линк с самого начала во всем созналась. Она вела себя как напуганная гимназистка. Затем она показала характер. Ненависть к мужу вспыхнула с новой силой; она почувствовала себя невиновной; говорила в свою защиту, что убитый был настоящим злодеем.

Ее подруга была потрясена, до смерти напугана. И — вздохнула свободно. Ее преследовало застарелое чувство вины. Перед подругой совесть у нее тоже была нечиста. Со свойственной ей изворотливостью, она громко возмущалась, стараясь увильнуть от наказания, хотя и чувствовала себя виноватой. Она отрицала свою вину до самого суда; это была неумелая, неприкрытая ложь.

Угодив за решетку, Элли пришла в себя. От былого наваждения не осталось и следа. Теперь она не понимала, как с ней могло такое приключиться; сидя в камере предварительного заключения, она писала: «Что тут можно еще сказать. Я припоминаю все очень смутно, как будто это мне просто приснилось». Страха она не чувствовала. Она больше не испытывала лютой ненависти к Линку, все чувства ее притупились, осталась лишь злоба, в том числе и на покойного Линка, и эта глухая неприязнь, это омерзение придавало ей силы. Твердая вера в то, что он был жесток и порочен: вот что ее расшевелило и заставило действовать решительнее. Родители в Брауншвейге стали хлопотать, чтобы ей помочь. Насколько беспечна была Элли, можно судить по тому, как она ополчилась на мать Линка, которая мало того что затеяла это расследование, так теперь еще и пыталась прибрать к рукам вещи Элли, вернее, то, что досталось ей в наследство от Линка. Элли стала тормошить адвоката, который когда-то принял у нее иск о разводе: неужели она должна с этим смириться? В конце двадцать второго года она попрекала в письме родителей и сестер: им следовало взять себе на хранение ее вещи. Она потеряла все, что у нее было, она готова волосы на себе рвать. «Старухе просто нужен повод, чтобы усугубить мое положение, но пусть она только об этом заикнется, тогда я все выскажу, потому что это уже слишком. У Линка ничего не было, кроме драного белья. Если адвокаты не станут себя утруждать, все это может растянуться на годы. О, женщины! Почему они рожают таких бессердечных детей? Меня могут обобрать до нитки; старухе это понравится». Вслед за этим она пишет о том, что погода тут держится хорошая, а воздух просто чудный: «Только смотрите у меня — не болейте. Когда я приеду — чтобы все были здоровые и веселые. Прошу вас, обращайтесь аккуратно с моими пожитками; надо подумать, как мне быть; у меня ведь много обязательств. С сердечным приветом, ваша дочь и сестра, Элли».

Ей казалось, будто она отделалась от Линка, освободилась от него полностью. Но душевное равновесие у нее так и не восстановилось. Теперь, когда наваждение прошло, когда ненависть и любовная страсть поутихли, когда ее собирались за них наказать, она снова вступила в схватку с Линком. Он все еще таился в ее душе. Он врос в самые сокровенные ее чувства. В камере предварительного заключения ей часто снились кошмары. Некоторые из них она записывала. Вот ее сны.

«Мы брели с мужем по лесу, подошли к краю обрыва с оградой. Нам стало страшно — там внизу разгуливали львы. Линк стал ругаться и сказал: „Я сейчас столкну тебя вниз!“ Я и не заметила, как уже лежала внизу. Львы накинулись на меня, но я стала их гладить и ласкать, скормила им бутерброды, которые были у меня с собой. Они меня не тронули. Пока они ели, я полезла вверх по откосу и перебралась через ограду. А Линк рассвирепел и сказал: „Так ты, падаль, не подохла“. Там была калитка, она была просто прикрыта. Я толкнула Линка, и он полетел вниз. Львы его растерзали, и он лежал там в большой луже крови».