Частное расследование

Редактор ушел. Лаптев знал, что сейчас он в райком будет звонить, Пулину, и все объяснит, расскажет, оправдается. Он, прежде всего, дорожил своим положением. И не хотел, чтобы чья-то дурь ему жить спокойно мешала.

4

В пятницу вечером Лаптев обо всем рассказал сыну. И хотя хвастать было нечем, он все равно рассказал. Ведь Алешка мог подумать, что отец отлынивает, обманывает его. Этого допустить было нельзя. Рассказывая, Лаптев посетовал, что так и не сумел заполучить в руки розовую тетрадку.

Позднее, в раздумьях, Лаптев все более и более понимал, что именно в розовой тетради содержится главное, без которого дальше идти трудно. И потому он так и эдак прикидывал, как бы ему в розовую тетрадку заглянуть. Но сколь он ни прикидывал, в конце концов выходило, что до тетради ему не добраться и надо искать другие пути. А этих путей было вовсе не много, пока Лаптев видел лишь один: учителя. Учителя школы. Они работали вместе с Балашовой и могли рассказать о ней. И о розовой тетради они знали, конечно. Ведь не единой властью своей директриса Балашову увольняла. С кем-то хоть для виду, но советовалась. Так что пусть и немногие люди, но должны были знать. А женская артель - дело известное - секретов не держит. На это и надеялся Лаптев.

Но надежды оставались надеждами, а дело не двигалось. Открыто появляться в школе Лаптев не хотел и потому искал любую другую возможность. В столовой торчал, поджидая учителей, но они туда редко заходили. В редакции старался не сидеть, больше ходил, в районе заглядывал, все вроде по нужде. На деле же одного добивался: встретить кого-либо из учителей, поговорить с глазу на глаз.

Лаптев в поселке был человеком новым. И мало кого знал. Его тоже. Но встречи все же были. Были и беседы. Обычно короткие.

- Балашова? - переспрашивали его с некоторой заминкой. И дальше шло почти одинаково: - Лично я относилась к ней неплохо. Но вот эта история с деньгами. Это ужас... Позор, позор. Деталей не знаю. Поговорите с директором. Или в районо. Извините, идти надо... Уроки, - и все это спехом, с оглядкой.

После нескольких таких бесед Лаптев понял, что эта суета и разговоры полуукрадкой, в коридорах, пользы не дадут, и подумывал об ином. Как вдруг...

На обед он пошел рано, есть отчаянно захотелось. Вслед за ним в столовую вошли две женщины. Он и раздеваясь их видел, и стояли они за ним у кассы и раздачи. Несмотря на разницу лет: одна - пожилая, другая - молоденькая, бросалась в глаза их похожесть. Это были конечно же мать и дочь. Дочь была выше, может, из-за молодой стройности, туфель и прически. Но южная сухая смуглота лиц, легкая русская курносина, ясные карие - и у молодой и у старой глаза - все говорило о родной крови. Даже очки они носили одинаковые, в тонкой позолоченной оправе. У старшей на платье - орден Ленина и какой-то значок.

Лаптев уже за еду принялся, когда старая остановилась у его стола и спросила:

- Можно к вам?

- Пожалуйста, - ответил Лаптев, несколько удивленный, потому что свободных мест вокруг было предостаточно.

- Лаптев? - спросила женщина, усаживаясь.

- Да.

- А по имени-отчеству?

Лаптев назвал себя.

- Очень хорошо! - одобрила женщина и повторила, взмахнув рукой: - Семен Алексеевич! Прекрасно! Хорошее русское имя. Люблю русские имена. Настоящие! Семен, Иван, Федор... Говорить-то, - доверительно наклонилась к Лаптеву женщина, - лишний раз произнести хочется. Федор... Василий... А то понапридумывают каких-то Игорьков, Олегов, Эдиков...

Дочь, севшая рядом, спросила:

- А Игорь и Олег - турецкие имена?

- Скандинавские. Холодные как лед, - убежденно ответила мать.

- А Федор, Иван? ..

- Не учи. Это имена наши родные, крестьянские, от дедов и отцов, и менять их на княжеские побрякушки - недостойно. Да что это за имя, если оно даже пренебрежительной формы не имеет. Например, разозлюсь я, кричу: сейчас я тебе задам чертей, Ванька! А к этим князьям как обращаться? И-го... И-го-го, в общем. Тьфу!

Лаптев даже есть перестал, слушал. Дочь смеялась, а мать ее, успокоившись, сказала:

- Жену вашу знаю, лечусь у нее. Душевный человек. А с вами вот не приходилось. Это дочь моя, Катерина.

Они некоторое время обедали молча. Затем старшая ошарашила Лаптева, спросив:

- Простите, вы что, малахольный?

Лаптев, поперхнувшись, выпрямился на стуле. Дочь произнесла укоризненно:

- Ма-ама...

- Не мякай, - отмахнулась мать. - Я знаю, как и с кем разговаривать. Это наш человек, русский, и я по-русски его и спрашиваю. Да это вовсе и не обидно, малахольным-то быть в наше время. Это лучше, чем хитрить да поддакивать. Честнее. По-русски. Вот вы ходите и у всех наших учителей выспрашиваете про Балашову. Конечно, только малахольный так сделает. На что вы надеетесь? Кто же вам правду скажет? Хорошо, если грязью не обольют, а лишь пожмут плечами: не знаем, мол, не ведаем, в другом царстве живем. У начальства спросите, ему виднее, а у нас уроки, уроки, уроки...- передразнила она своих товарок так верно, что Лаптев улыбнулся. - Точно? А правда в том, что Балашова очень неглупая женщина и не скрывала этого. Дуру из себя, как все мы, не строила, школьную учительницу. А в то же время сама за себя заступиться не может, как все порядочные люди. Не на горло, а на бога надеется. Бог-то он бог, а пока жив был Евгений Михайлович, то наша Кабаниха ее тронуть боялась. Лязгала клыками, а боялась. Знала, что Евгению Михайловичу не раз директорство у нас предлагали, а он отказывался. Вот и терпела. А не стало Евгения Михайловича, руки развязались. Ко-ому?! - возвысила она голос. - Кому есть дело до какой-то Балашовой! Кто из-за нее кровь портить будет! Тем более у Кабанихи братец есть. Никто слова не скажет. А если кто скажет, то сумасшедшей старухой назовут, выжившей из ума! - воскликнула она.

- Мама... - остановила ее дочь, оглядываясь.

Столовая начинала заполняться людьми.

- Ешь, мама, остыло все...

- Не могу я эту бурду есть, - отодвинула мать в сердцах тарелку. - Вот так, Семен Алексеевич, малахольный вы человек, не обижайтесь уж, сама такая. Я просто удивляюсь, как это вы решились, ваша газета. Я, извините, к ней всегда относилась очень снисходительно. Думаю, по заслугам. Ведь Балашова в прошлом году и к вам стучалась. Мы с ней вместе к вашему редактору ходили. Вы слыхали о нашей истории с отоплением?

- Нет, - ответил Лаптев.

- Вот так, - горько вздохнула женщина.- Целых два месяца дети мерзли. Триста ребятишек мерзли из-за того, чтобы тепло было одному хаму. И никто в поселке ничего не знает!

- Ты будешь, наконец, обедать или нет? - спросила дочь. - Успеешь поговорить.

- Ну, ладно, ладно, - устало ответила мать и наклонилась к еде.

Она будто уменьшилась в росте, сгорбатившись над столом, и дочь теперь была на голову выше ее.

Пообедав, они вышли вместе.

- Так вот,- продолжала начатый разговор учительница-мать. - В прошлом году наши начальники районные, Уманов и его друг, решили с большими удобствами жить. С паровым отоплением. Дома-то их знаете где, целый квартал от школы. Ну и что... Выкопали и протянули пер-рсональную теплотрассу. У них стало тепло. Печей не надо топить. В школе стало холодно. Мы ж от котельной на самом краю. А тут вообще на каком-то аппендиксе оказались. А наша директриса слова против начальства, конечно, не скажет. Балашова ей прямо в упор говорила. Кабаниха в ответ: идите, мол, сами, если такая смелая. Балашова и пошла. А везде один ответ: в школе неправильная отопительная система. А та самая, персональная, теплотрасса ни при чем. Выходит, была правильная все годы, а теперь искривилась. Ходили мы с Балашовой к вашему редактору. А он скучный сидит, глаза равнодушные, прямо судачиные. Глядит на нас и глазами так говорит: чего вы, дуры, не понимаете, что ли, кто такой Уманов?

Только в области Балашова какого-то толку и добилась. И то какого? Школу на неделю закрыли, отопление переделывали, насосы какие-то ставили. Вот так. Это вам о чем-то говорит?