Иностранные связи

С первыми звуками печальной мелодии к фильму Джо прибавляет громкость. Фред, который пропустил предыдущие серии, смотрит вполглаза, с тоской сравнивая себя с Вогелерами. Они-то вместе, у них ребенок, и работа их, судя по всему, не стоит на месте, а книга Фреда о Джоне Гее, для которой он собирает материалы в Британском музее (Ру называет его «БМ» или «Бумагомаралка»), продвигается из рук вон плохо.

Фред нетерпелив, деятелен, не любит сидеть в четырех стенах. В библиотеке ему нравится бродить среди полок, искать нужные книги — заодно попадаются и те, о которых он не подозревал. В БМ трогать книги на полках запрещено, далеко не всегда там можно найти то, что нужно, а если книга нужна, но ты пока не знаешь об этом, то путь к ней закрыт. Иногда приходится ждать часа по четыре, пока пищеварительная система древней библиотеки извергнет из себя несколько жалких книжонок, чьи номера Фред выписал из громоздкого, запутанного каталога. И даже когда книги наконец приносят, все далеко не так просто. Фред привык работать у себя в кабинете, где никто не шумит и не отвлекает. Здесь же его окружают другие читатели, некоторые из них довольно странные, а иные и вовсе сумасшедшие, судя по тому, как они выглядят и ведут себя: кладут в пыльные тома разноцветные закладки, барабанят пальцами по столу, топают ногами, разговаривают сами с собой, беспокойно перешептываются, кашляют, сморкаются и мешают работать.

К тому же Фред, когда пишет, повсюду разбрасывает свои бумаги и любит ходить по комнате; дома его записи занимали целых два стола и кровать в комнате для гостей. А в БМ высокий, крепкий Фред вынужден сидеть скрючившись на маленьком стульчике, на клочке пространства между двумя другими учеными или сумасшедшими и их грудами книг, в душном зале, построенном по одному плану с образцовыми тюрьмами, детищем викторианских философов-моралистов.

Фред убежден, что БМ вредит его работе. Чтобы написать о Джоне Гее что-то стоящее, нужно (как говорил сам Гей) «пуститься в путь». Нужно «кружиться пчелкой», чтобы собрать воедино не только литературную и театральную критику, но и фольклор, материалы по истории музыки и криминальные хроники восемнадцатого века. Ничего удивительного, что фразы, которые выдавливает из себя Фред, сгорбившись над парой книг в огромной душной ученой тюрьме, выходят тяжелыми и невнятными. Снова и снова поднимается он, чтобы лишний раз порыться в каталоге или просто пройтись по залу. Смотрит на завсегдатаев библиотеки, которых он уже запомнил в лицо, а кое с кем и знаком, — и все больше мрачнеет. Частенько в зале сидит кто-то из Вогелеров, корпит над книгами. Вогелеры вместе учились в аспирантуре, и у них полное равноправие: всю заботу о маленьком Джеки они делят пополам. Условия работы в Бумагомаралке Вогелерам не помеха. Когда Фред проходит мимо, Джо или Дебби всякий раз поднимают на него глаза и снисходительно улыбаются. Наверное, думают: бедняга Фред, никогда не умел сосредоточиться на работе!

Очередная серия фильма подошла к концу, лица героя и героини застыли на фоне роскошной архитектуры начала века, по экрану побежали титры.

— Что ж… — Фред поднимается на ноги, — мне, пожалуй, пора…

— Не уходи, посиди еще, — гнусавит Джо.

— Посиди, расскажи, что у тебя новенького. Кстати, как дела у Рут? — Джо и Дебби задают этот вопрос каждую неделю, по очереди, будто сговорились.

— Не знаю. Она мне не пишет, — отвечает Фред уже в четвертый раз.

— Вот как… до сих пор не написала… — тянет Дебби. За этим, казалось бы, невинным и спокойным замечанием Фреду слышится неприязнь. Его друзья плохо знают Ру и недолюбливают ее. Они видели ее всего два раза и явно старались полюбить, но, как и в случае с Лондоном, безуспешно. — Она не тот человек, который тебе нужен, — нарушает Дебби трехлетнее табу. — Нам с самого начала было ясно.

— Верно, — поддакивает Джо. — Девушка-то она неплохая, только слишком уж беспокойная.

— Взять хотя бы ее фотографии. Они всегда были какие-то странные, безумные. И в сравнении с тобой она казалась просто ребенком.

Ну еще бы: Ру моложе Дебби на четыре года, а Фреда и Джо — на три.

— Она как будто была настроена не на ту волну.

— Судя по всему, да. — Фред берет с пластмассового кофейного столика, отделанного под дуб, свежий номер «Гардиан».

— Слушай, только не вешай нос, — поучает его Джо.

— Легко сказать. — Не различая ни строчки, Фред шелестит газетными страницами.

— Ты ошибся, только и всего, — говорит Дебби. — Ошибиться всякий может, даже ты.

— Правильно, — соглашается Джо.

— До сих пор жалею, что у вас с Кариссой ничего не вышло, — бормочет его жена. — Она мне всегда так нравилась. И что ни говори, она очень талантливая.

— Умница, — добавляет Джо.

— Гм, — отзывается Фред, про себя отметив, что о Кариссе говорят в настоящем времени, а о Ру — в прошедшем; не только подразумевают, что она посредственность, но и делают вид, будто ее больше нет.

— Карисса не такая, как все, — продолжает Дебби.

«Как бы не так, — безмолвно возражает Фред. — Серая мышка-преподавательница, робкая, забитая; умна, спору нет, — но из кожи вон лезет, чтобы казаться еще умнее».

— Давайте не будем об этом, ладно? — резко произносит он вслух.

— Боже мой… Прости нас…

— Что ты, мы не хотели…

Почти десять минут Фред уверяет друзей, что вовсе не обиделся, что все понимает, что ужин был отменный и хорошо бы поскорей увидеться снова.

Фред шагает по Фласк-уок к станции метро сквозь ночной холод и туман, а на душе у него обида и злость. Когда попадаешь в беду, то слышать от друзей, что они с самого начала это предвидели и только из вежливости молчали, — слабое утешение.

Фред, правда, не винит Вогелеров за их отношение к его жене, ведь когда Фред впервые встретил Ру, ему тоже казалось, что она настроена не на ту волну; на деле же волны, которые она излучала, заставляли его жужжать как стереоусилитель. Вся она будто светилась изнутри — и ее пышная грудь под оранжевой футболкой с надписью «Солнечная энергия», и широко раскрытые влажные глаза, и загорелые румяные щеки, и длинная темно-рыжая коса, из которой во все стороны выбивались жесткие прядки.

Фред второй месяц преподавал в Коринфе, когда познакомился с ней на банкете в честь приезжего лектора. Ру пригласили сделать фотографии для местной газеты, а Фред пришел потому, что искренне восхищался взглядами гостя. Ру их, кстати, решительно не разделяла и честно призналась в этом. Сначала Фред и Ру друг другу совсем не понравились, если не сказать больше. Но настоящего противостояния не вышло — оказалось, что у них общее хобби. Ру с утра ездила верхом и даже не удосужилась переодеться, и когда Фред узнал, что ее брюки для верховой езды и высокие вощеные ботинки — не напоказ, а для дела, вся его неприязнь мигом улетучилась. Когда Ру с невозмутимым видом (позже выяснилось, что ее спокойствие — только маска, за которой скрывалась порывистость) пригласила Фреда покататься в выходные верхом, он с радостью согласился. Ру, как она призналась потом, чуть дольше сомневалась на его счет. «Я совсем голову потеряла, мне так хотелось, чтобы у нас с тобой что-нибудь вышло, но внутренний голос мне твердил: „Эй, детка, постой, он же сухарь-профессор, а в душе наверняка женоненавистник и свинья. От таких, как он, одни несчастья“».

Фред сворачивает с Хай-стрит к станции метро «Хэмпстед», спускается внутрь, покупает билет до «Ноттинг-Хилл-Гейт» и заходит в старый железный лифт, по стенам которого развешаны плакаты с полуобнаженными красотками. Лифт погружается в холодную, сырую шахту, а Фред — против воли — в пучину воспоминаний.

Октябрь, три с лишним года назад. Фред и Ру, с которой он был знаком три дня, лежали в заброшенном яблоневом саду, на холме возле фермы ее матери и отчима, а их лошади щипали жесткую, высокую, жухлую траву на ближнем лугу.

— Знаешь что? — сказала Ру, повернувшись на бок. На ее теплой смуглой коже играли тени, как на спелых полях в солнечный день, когда по небу бегут облачка. — Это неправда, что когда сбываются наши детские мечты, то остается одно разочарование.