Разбойник

Чакырджалы встретил Послуоглу с дружеской улыбкой на лице. Пригласил гостей сесть. Послуоглу уселся слева от него, ружье положил на колени, дулом в сторону хозяина.

— Что это, Послуоглу? — притворно удивился Чакырджалы. — Я позвал вас сюда как друзей, хотел предложить, чтобы мы занялись общим делом. А ты наставил на меня оружие. Такого я, честно сказать, не ожидал.

По обычаям эфе, поведение Послуоглу следовало истолковать так: «Ты — это ты, я — это я. Каждый сам за себя».

— Не обижайся, эфе. Это получилось случайно.

Повеяло холодком.

Поступок Послуоглу не смутил Чакырджалы, но его охватило смутное сожаление. Лучше бы не звал он этого человека. Но дело сделано, отступать уже поздно.

— Какая тут обида! — ответил он. — Не будем ссориться из-за пустяков. Ведь нам предстоят большие дела. Надо помочь нашему народу. Все его угнетают. Вот почему я тебя позвал.

А тут как раз стали подходить крестьяне, каждый со своим горем, со своей заботой.

Чакырджалы выслушал их в присутствии гостей, а после ухода крестьян обратился к Послуоглу:

— Вот почему я предлагаю тебе объединиться. Что скажешь?

Послуоглу был явно взволнован этим предложением.

— Хорошо, эфе, — согласился он.

— Я старше тебя. Поэтому предлагаю тебе стать моим нукером.

— Договорились. Но только при одном условии…

— Каком же?

— Чтобы в любое время я мог уйти со своими товарищами.

— Договорились.

Послуоглу поцеловал руку Чакырджалы в знак того, что отныне он его нукер.

В ту же ночь они совершили совместный набег, убили нескольких ага, на которых особенно жаловались крестьяне.

Затем все отправились в усадьбу, хозяин которой был преданным слугой Чакырджалы.

— Ага, — сказал ему эфе, — мои нукеры славно потрудились, устали, проголодались. Покорми-ка их. И выставь им столько вина, сколько они могут выпить.

— Слушаюсь, мой эфе.

Началось пиршество с обильными возлияниями. Играли на сазе, пели и плясали зейбекские танцы. Сам Чакырджалы ни разу не пригубил чаши с вином. После того как все упились вусмерть, он незаметно выскользнул на улицу, где его поджидал Хаджи.

— Скажи Чобану, чтобы не пил больше. Мы втроем и Послуоглу ляжем в одной комнате. И чтобы никто не смел открывать огонь, пока я не выстрелю. Ясно, Хаджи?

— Ясно.

Чакырджалы вернулся в дом, совершил намаз. Затем предложил мертвецки пьяному Послуоглу и другим:

— Пошли спать.

Как только голова Послуоглу коснулась подушки, он сразу же уснул. Уснули и его нукеры.

Чакырджалы не спал, все поглядывал на красивого, стройного и гибкого, как тростинка, молодого разбойника. Жаль его, очень жаль. Но ведь случай с ружьем ясно показывает его намерения. Пощады от него ждать не приходится. Жаль, очень жаль. Послуоглу и его нукеры мирно похрапывали. Чакырджалы, Хаджи и Чобан поднялись. Чакырджалы приложил дуло ружья к голове Послуоглу и нажал спусковой крючок. Так же поступили и двое его нукеров.

До самого утра Чакырджалы беспокойно ходил по комнате, не выпуская изо рта сигареты. В глазах его прятались слезы.

— Ах, Хаджи, Хаджи! Ты только посмотри на этого молодца! Грех убивать таких… Но другого выхода не было. Оставь я его в живых, он бы меня убил.

Каменное сердце было у Чакырджалы, но тут он не выдержал, сел в головах у Послуоглу и зарыдал. Невиданное дело — разбойник плакал перед своими нукерами!

Наконец унял слезы, умылся и стал совершать намаз.

Чуть погодя он велел позвать хозяина усадьбы.

— Дай ему сто золотых, Хаджи. — И, видя недоумение хозяина, пояснил: — Похорони Послуоглу как подобает — с муллой и Кораном. Не жалей денег.

Долгое время после того, как они покинули усадьбу, Чакырджалы не говорил ни слова. Шел понурый, с бледным, полным скорби лицом. Лишь один раз поднял голову:

— Ах, Хаджи. Лучше бы он меня застрелил.

Чакырджалы грабил богатые дома, сжигал фабрики, вершил расправу над всеми, кто вставал у него на пути. Отныне власть правительства уже не простиралась на эти края. Те, кто поссорились или подрались, притесненные, бедняки, юноши, умыкнувшие девушку, шли за справедливостью или помощью не к правительственным чиновникам, а к Чакырджалы. Он был и судьей, и хранителем, и врачом, и даже, выражаясь метафорически, лекарством.

Тогдашним вали [9] Измира был Кямиль-паша — умный, опытный, знающий свое дело государственный деятель. Унижение, которому подвергалась правительственная власть, крайне его удручало. Он высылал против Чакырджалы отборные части, но им никак не удавалось его настичь — если, конечно, он сам не давал такой возможности. Из всех столкновений разбойник неизменно выходил победителем.

По этому поводу ходили всевозможные сплетни и слухи. Говорили, например, что сын Кямиля-паши, Саид-паша, в сговоре с Чакырджалы, не стесняется брать у него деньги. Рассказ об этом обставляли всевозможными подробностями: и как они познакомились, и как стали сообщниками.

В те времена в Измире жила семья англичан. Уитолы — так их звали — были одними из первых вкладчиков иностранного капитала. Наряду с множеством других дел они торговали луковицами гиацинтов. Собирали эти луковицы в горах. Там-то доверенные люди Уитолов и завязали сношения с Чакырджалы.

Тут, вероятно, стоит упомянуть, что имя Чакырджалы было известно по всей Европе — и особенно в Лондоне. Лондонские газеты на все лады расписывали его похождения, им интересовалась даже палата общин. И подумать только, что все это происходило в последние годы существования Османской империи! Любопытство, которое англичане проявляли к знаменитому турецкому разбойнику, несомненно, наталкивает на глубокие размышления. Не исключено, что наши историки пытаются установить связь между Чакырджалы и британской экспансией, политикой расчленения Османской империи. А отсюда один шаг до объявления Чакырджалы орудием британской политики. Вот была бы сенсация! Как бы то ни было, история разбойничества в Анатолии и районах, прилегающих к Эгейскому морю, может стать темой чрезвычайно интересного исследования. Все анатолийские разбойники опирались либо на простой народ, либо на знать, либо даже на правительство. Разумеется, поддержка могла поступать и еще откуда-нибудь.

Затруднительность положения вынудила Кямиля-пашу маневрировать. Поскольку справиться с разбойником силой не удалось, оставалось только прибегнуть к амнистии. Кямиль-паша вошел с соответствующим ходатайством в высшие правительственные сферы. После того как необходимое разрешение было получено, требовалось выяснить, примет ли это предложение Чакырджалы.

Разбойник был хорошо осведомлен о хлопотах Кямиля-паши. Сам он никогда не испытывал особого пристрастия к своему занятию и поднялся в горы отнюдь не по своей доброй воле, а лишь под давлением обстоятельств. Поэтому, услышав о предстоящем помиловании, он очень обрадовался. Призвал к себе Хаджи и спросил:

— Сколько у нас денег?

— Четыре тысячи, мой эфе.

— Не много ли?

Хаджи был скуповат, жалел каждый куруш и, само собой, не одобрял раздачи денег крестьянам.

— Может быть, — пробормотал он дрожащими губами.

— Поди раздай две тысячи беднякам из той деревни, что под нами.

— Но ведь мы скоро спустимся на равнину, — осмелился возразить Хаджи. — На что же мы будем жить?

— Как-нибудь проживем, — вспыхнул Чакырджалы. — Сделаем пару набегов, раздобудем деньги. Отправляйся!

Радость по-прежнему кружила ему голову. Не чудесно ли — зажить мирной жизнью на равнине! Возможно ли это? Если Кямиль-паша примет их условия, то да. Это было бы поистине чудесно! Обычно спокойное, не выдающее никаких чувств лицо Чакырджалы так и лучилось радостью. Эту радость, казалось, можно было даже потрогать руками.

Нукеры, однако, не разделяли его ликования. На равнине их не ждало ничего хорошего. Снова надо было трудиться в поте лица в поле, снова платить налоги, терпеть поборы и притеснения правительственных чиновников. Но если эфе так решил, оставалось лишь подчиниться. В горах без него не жизнь. Все равно что в тюрьме. А возражать опасно — чего доброго, пулю схлопочешь.