Женщина и мужчины

«Я уже говорила, что вынослива и упряма. Я приехала сюда, чтобы чему-то научиться. Но больница здесь не такая, как мне обещали, гостиница тоже не такая… вообще все не так. Очень даже не так.

В университетской столовке я встретила первого не-китайца, его зовут Рене. Он полвека изучал синологию, и от европейца в нем осталось не так уж много. Вместо приветствия он принялся надо мной смеяться:

–  Это тебе еще зачем? – Он сорвал с моего больничного передника идентификационный бейджик.– Bene, bene. [15]Ты знаешь итальянский? Китайского наверняка не знаешь.

На вид он типичный голландец – высокий, рыжий, но сам к себелюбит обращаться по-итальянски, чтобы казаться более экзотичным. Когда-то Рене диагностировали шизофрению; по его собственным словам, ее особую голландскую разновидность. После первого же приступа, сорок лет назад, Рене приехал в Китай – и выздоровел. По крайней мере он так полагает…

–  Моя болезнь осталась в Голландии, в Роттердамской психиатрической больнице, в пятом отделении, палата номер два.

Я цитирую его слова более или менее дословно, он действительно верит, что чем дальше находится от того места, тем для него лучше. Не знаю, нормален ли он, адекватен ли всему тому, что происходит здесь. Он пережил культурную революцию, его сослали на принудительные работы в деревушку неподалеку от Тибета. Каждому, кто сомневался в его лояльности Китаю, он читал наизусть с любого места цитатник Мао и уверял, что с тех пор, как перестал читать буржуазную литературу, на многое посмотрел иначе. Он предпочел бы умереть здесь, лишь бы не уезжать. Здешние места целительны для него, он почувствовал их, как птицы чувствуют магнитное поле Земли, выбирая место для гнезда и совершая перелеты на зимовку.

Знаешь, Яцек, я верю ему – это, пожалуй, наиболее точно характеризует мое умственное состояние после трехнедельного пребывания в Китае. Рене ходит в линялой, распространенной здесь униформе и щурит глаза, подражая китайцам. Он литрами глушит скверное китайское пиво, выглядит как толстощекий семидесятилетний голландец – и вдруг, хитро прищурившись, делается маленьким косоглазым китайцем. Да уж, от такого недалеко и до шизофрении.

Я не знала, верить Рене или нет, когда он сказал:

–  Тебе, барышня, на твоем бейджике написали: «Не разговаривать с ней», причем использовали довольно специфический иероглиф – те, кто только начинает учить китайский, вряд ли это поймут.

Вот ты бы поверил?

Я спросила об этом Пикси – та явно занервничала, пробормотав что-то невразумительное. Должно быть, все же это правда.

Но совету Рене я перебралась в лучшую гостиницу, где живут иностранные студенты. Рене подозревает, что кто-то на мне экономит: обкрадывание стипендиатов – обычное дело здесь. Взять тот же поезд: это должен был быть экспресс, первый класс, с чистой постелью и нормальным туалетом».

«Свободного времени у меня очень много. Я забаррикадировалась в своей комнате и поглощаю запас печенья. Неделю как-то переживу. Я требую, чтоб меня перевели в нормальную больницу и оставили в этой гостинице. Я не намерена влачить здесь жалкое существование целых три месяца – обратный билет поменять я не могу.

В китайской провинции люди не бунтуют: непокорные иногда просто исчезают, дабы не подавать дурного примера другим. Яцек, я нахожусь за тысячу километров от Пекина, в консульстве обо мне не знают. Я тоже не знаю, чем рискую. Никто ничего не хочет обсуждать: я о своем, а Пикси словно не слышит меня. Она показывает мне документы, печати, мол, у нее все в порядке – все о'кей, о'кей. В общем, белое слово против желтого…

В гостинице живут немец и канадец, у них есть видеокамера, и они пообещали снимать всех, кто приблизится к двери моей комнаты. Они и отправят тебе это письмо. Надеюсь, дойдет, если только на почте его не сожрет цензура».

«Соседи, немей и канадец, – геи, и снимают они в основном себя, свой медовый месяц. Они, собственно, недавно познакомились. Парни приносят мне теплую еду и чай – если только не забываются в экстазе. Drang nach Osten, анальный натиск на Восток.

Наконец стипендиатами заинтересовались политики. Яне знаю, кто они такие, но, судя по всему, они тоже не очень-то в курсе, кто я. Им кажется, что коль я отважилась на такой шаг, значит, за моей спиной стоит кто-то важный. Я не открыла – ответила из-за дверей, что работаю для военных. Как бы там ни было, а госпиталь на ул. Шасеров, где я когда – то проходила практику, относится все же к военному ведомству… Ума не приложу, как мне это пришло в голову, но я сказала, что подчиняюсь военному атташе и не выйду, пока мне не гарантируют надлежащих условий труда. За дверью воцарилась тишина – должно быть, они ушли на цыпочках.

На следующее утро меня ждала машина с занавесками – они вешают на окна такие этнические кружавчики для особо важных пассажиров. Мы поехали в клинику традиционной медицины. Ко мне уже очереди пациентов: разошелся слух, что у докторши из Болян (т. е. из Польши) – не больно. Китайские врачи не церемонятся – вонзают иглы, словно кинжалы, для них важен результат. Я многому учусь, особенно по части диагностики. Возвращаюсь домой ночью, правлю свои заметки и засыпаю как убитая. Я счастлива. Вероятно, я счастлива, когда устаю (спасибо, что разбудил тогда, ха-ха-ха, я бы вовек не проснулась).

Ты спрашивал, почему лечение акупунктурой применяют не повсеместно. Судя по тому, что вижу я, так лечит последнее поколение. Мао, разорив страну, приказал возвращаться к традициям, а традиции здесь – это иглы и зелья, ничего другого у них не было. Получается, что благодаря упадку возродилась акупунктура. Теперь, во времена подъема страны, приходит вера в западные средства лечения и, согласно китайской философии перемен, акупунктура вновь клонится к упадку. Почитай «И-Цзин», [16]там тоже говорится о том, что успех является началом упадка, а упадок дает начало победе. В результате акупунктура в изгнании покорит Запад, как покорил его тибетский буддизм. Знаешь, сколько здесь профессор берет за визит? Несколько центов. А на Западе – несколько десятков долларов. Серебряная игла акупунктуры станет еще и магнитной, притягивающей бизнес; и сейчас эта игла указывает китайским специалистам, что следует иммигрировать на Запад. Возможно, и у меня есть будущее. А у нас?

Привет тебе от Рене, он видел твои письма и по почерку определил твой характер: выдержка, рассудительность (?), страстность. Ты должен есть больше шоколада, чтобы сохранить энергию. Целую, еще месяц.

Пикси я не вижу, может быть, у меня уже нет опекунов».

«Ты не поверишь: Рене решил вернуться в Европу. Он написал в бельгийский городок, где пациентов лечат не в больницах, а на дому. Со времен Средневековья обитатели Гееля принимают к себе на жительство больных. Рене они крепко удивятся. Почему этот закоренелый «китаец» возвращается? Возможно, это выздоровление, а возможно, рецидив болезни… По – видимому, пришло время и ему улетать отсюда. Мы с ним подружились. Я вернусь через неделю, я перееду к тебе, но будем считать, что это временно. Жить вместе после месяца деловых встреч и одной только ночи – нездорово. Вредные привычки – это нездорово, особенно после того, как от них отвыкаешь, не так ли?»

Последние дни Клара провела в Пекине. Охотнее всего она бы отсыпалась, компенсируя все те ночи, когда, лишая себя сна, грызла гранит науки, но ей хотелось посмотреть достопримечательности столицы этой удивительной страны. Рекламные листовки, приглашающие на экскурсии к Китайской стене, она сразу выбросила – и так чувствовала себя окруженной стеной китайцев.