Поцелуй женщины-паука

— Хромой.

— Точно, появляется хромой, он замечает, что невдалеке останавливается машина, а в ней сидит тот косоглазый, с лицом убийцы. Хромой садится в автомобиль и дает водителю сигнал, двигатель ревет. И когда девушка выходит на середину узенькой улочки и наклоняется, чтобы поднять ключ, машина мчится на нее и сбивает. А потом несется дальше, пока не растворяется в темноте пустынного квартала. Молодой офицер, который видит всю эту сцену из окна, в отчаянии бежит вниз. Девушка еще жива и стонет, он берет ее на руки, а она хочет ему что-то сказать. Слова можно разобрать с трудом, она говорит, чтобы он не волновался, что ребенок родится здоровым и отец будет им гордиться. В этот момент ее глаза стекленеют, она умирает. Ну, как тебе?

— Пока не знаю. Рассказывай дальше.

— Ладно. Затем, на следующее утро, немецкая полиция вызывает Лени, чтобы она дала показания, они знают, что погибшая девушка была ее подругой. Но Лени ничего не знает, кроме того, что та была влюблена в немецкого лейтенанта, вот и все. Ей не верят и задерживают на несколько часов, но ведь она известная певица, и голос по телефону приказывает полицейским отпустить ее под надзор, чтобы она нынче могла выступать в театре, как и прежде. Лени напугана, но вечером опять поет и, когда возвращается в гримерку, снова находит альпийские цветы. Она начинает искать визитную карточку, и тут мужской голос говорит, что искать необязательно, потому что на этот раз он принес цветы лично. Она в испуге оборачивается. Это немецкий офицер высокого чина, но довольно молодой; красавец — прямо загляденье, ты даже не представляешь. Она спрашивает, кто он, но сама уже поняла: это тот, кого она видела накануне в ложе. Он говорит, что здесь, в Париже, возглавляет контрразведку и пришел, чтобы лично принести извинения за те неудобства, что ей пришлось испытать утром. Она спрашивает, правда ли, что эти цветы из его страны, и он отвечает, что да, они из Верхнего Палатината, [5]он там родился, в местечке на берегу чудесного озера, раскинувшегося между заснеженными вершинами. Но я забыл кое-что: он не в форме, на нем фрак, и он приглашает ее поужинать после выступления в маленьком и самом лучшем кабаре Парижа. Там играет оркестр чернокожих музыкантов, и в зале так темно, что людей почти не видно — всего лишь один луч света пробивается сквозь наполненный дымом воздух и освещает оркестрантов. Там играют джаз, старый негритянский джаз. Он спрашивает, почему ее зовут Лени, ведь это немецкое имя, в то время как фамилия у нее французская — я сейчас уже не помню какая. И она говорит, что родом из Эльзаса, который находится на самой границе и над которым когда-то уже развевался немецкий флаг. И рассказывает, что ее воспитывали в любви к Франции, что она желает своей стране только самого лучшего и не знает, может ли помочь ее родине немецкая оккупация. Он говорит, что ни минуты не сомневается в том, что долг Германии — избавить Европу от истинных врагов, которые зачастую прячут свои преступления под личиной патриотизма. Он заказывает что-то вроде немецкого бренди, а она просит шотландское виски, и кажется, будто делает это специально, желая уязвить его. Просто ей неловко в его присутствии; она отпивает совсем чуть-чуть, говорит, что устала, и позволяет отвезти себя домой в потрясающе красивом лимузине с шофером и так далее. Они останавливаются напротив ее дома, довольно симпатичного, и она в шутку спрашивает, нет ли у него в планах вызвать ее на допрос в ближайшие дни. Он говорит, что у него и в мыслях такого не было и с чего она вообще это взяла. Она выходит из машины, а он на прощание целует ей руку в перчатке. Женщина непроницаема, холодна как лед. Он спрашивает, живет ли она одна и не страшно ли ей. Лени отвечает, что нет — в саду, в сторожке живет старый садовник с женой. Но когда она поворачивается, чтобы идти к дому, то замечает тень в окне верхнего этажа, которая тотчас же исчезает. Мурашки бегут у нее по коже, а он ничего не замечает, он зачарован ее красотой, и она говорит: да, ей немного страшно сегодня оставаться одной, и просит увезти ее отсюда. И тогда они едут к нему, у него очень странный дом: абсолютно белые стены, на которых нет картин, высокие потолки, мебель практически отсутствует, а та, что имеется, вся какая-то темная, похожая на упаковочные коробки, хотя видно, что очень дорогая, но все равно в комнатах как-то пусто. На окнах белые шифоновые занавески, в доме несколько статуй из белого мрамора, очень современных — фигуры мужчин, очень красивых. Он приказывает мажордому, который как-то странно косится на Лени, приготовить гостевую комнату. Спрашивает, не хочет ли она выпить бокал шампанского, самого лучшего французского шампанского, ведь это словно кровь нации, которая рождена ее землей. Играет чудесная музыка, и она говорит, что в его стране ей нравится лишь музыка. В огромное створчатое окно влетает свежий ветер, раздувая занавески из шифона, так что они кажутся привидениями, и единственное освещение — свечи — гаснет. Теперь героев освещает лишь лунный свет, в этом свете Лени в своем белом облегающем платье похожа на статую, на древнегреческую амфору, правда, бедра у Лени не слишком широкие, белый платок — он спадает до самого пола — не приминает ей волосы, а лишь обрамляет их. Офицер говорит, что она божественна в своей неземной красоте и, конечно, благородстве. От его слов она чуть вздрагивает, ее охватывает тревожное предчувствие, она почти уверена: в ее жизни произойдут важные события, почти наверняка с трагическим финалом. Ее рука дрожит, она роняет на пол бокал, и хрусталь разлетается на тысячу маленьких осколков. Она похожа на богиню и в то же время необычайно хрупка, как всякая женщина, дрожащая от страха. Он берет ее за руку и спрашивает, не холодно ли ей. Лени отвечает, что нет. Музыка начинает играть очень громко, скрипки звучат необычайно величаво, и она спрашивает, что это за мелодия. Он признается, что это его любимое произведение, и говорит: скрипки здесь похожи на волны немецкой реки, посылаемые неким человеком-богом, который на самом деле просто человек, но любовь к своей стране сделала его божественно неуязвимым, и теперь он не знает страха. Музыка уводит куда-то далеко, в глазах его появляются слезы. И в этом вся прелесть сцены: видя, как он слушает музыку, она понимает, что у него тоже есть чувства, как и у остальных людей, хотя он кажется неуязвимым, словно бог. Он пытается спрятать свои эмоции и отворачивается к окну. Над Парижем висит полная луна, земля вокруг дома словно покрыта серебром, черные силуэты деревьев на фоне серого неба — не синего, потому что фильм черно-белый. Белый фонтан с жасмином вокруг, цветы тоже кажутся серебряно-белыми. Нам показывают Лени крупным планом, на ее лицо падает тень, оно в некоем божественном сумраке, и слеза скатывается по ее щеке. Потом она уже не так заметна, но вначале, когда слезинка только начинает сбегать вниз, она блестит в темноте, словно бриллиант в ожерелье Лени. Затем мы вновь видим посеребренный сад, но на этот раз, благодаря волшебной силе кино, видим его сверху, с высоты птичьего полета, мы поднимаемся все выше и выше, сад становится все меньше и меньше, и вот белый фонтан уже похож на… безе, створчатое окно тоже, все вокруг смахивает на маленькие безешки, как в сказках, где едят маленькие домики, сделанные из сладостей, и жаль, что мы не видим героев фильма, потому что они напомнили бы нам двух кукол. Ну, как тебе?

— Пока не понял. А почему тебе-то фильм так нравится? Ты, похоже, прямо захлебываешься от восторга.

— Если бы мне предложили на выбор посмотреть снова любой фильм, я выбрал бы этот.

— Но почему? Разве не понятно, что это просто нацистское барахло?

— Слушай… Ладно, лучше я помолчу.

— Нет, почему? Что ты хотел сказать, Молина?

— Нет, хватит. Я буду спать.

— В чем дело?

— Хорошо, что здесь темно и я не вижу твоего лица.

— Ты это хотел сказать?

— Нет, просто если здесь и есть барахло, так это ты, а не фильм. Все, хватит болтать.