Записки старого киевлянина

Они приезжали на вокзал, отцепляли товарный вагон, ну, и так далее.

Однажды Киев переполошили слухи о неуловимой банде молоточников: они-де ходят по городу с молотками в кармане. Увидят человека в пустынном месте, тюк молоточком в затылок - и конец.

Как-то вечером, возвращаясь домой, я встретил у подъезда соседку тетю Асю. Она стояла у парадного и ждала кого-нибудь, чтобы не входить одной. Защитник из меня был никакой, но другого не было. Мы вошли в темное парадное (лампочки выкрутили еще до войны) и с ужасом у видели на лестнице неподвижную мужскую фигуру. Фигура зловеще стояла у дверей квартиры напротив нашей.

Бежать было поздно. Тетя Ася нажала кнопку звонка, вдавила ее в стену и не отпускала. Дикий звон раздавался в глубине нашей коммуналки и на лестнице не был слышен. Зато были слышны крики бабушки Анны Исааковны, которая бежала открывать, охваченная тем же ужасом, что и мы. Дверь распахнулась, мы влетели в нее, закрылись на все замки и перевели дух. На следующий день оказалось, что мрачный тип на лестнице ждал дочку. Она сидела в гостях и боялась идти домой одна, потому что по углам таились молоточники. Почему папа не зашел за дочкой, а стоял на лестнице - уму непостижимо. Он ведь тоже боялся убийц с молотками.

Время от времени прокатывались слухи, что скоро начнется война. Придя с базара, бабушка рассказала, что слышала от таких же бабушек, будто вчера на небе появилось облако, в виде ружья. Это означало только одно - войну. На самом деле, как я понимаю сейчас, это означало, что на вооружение Советской армии поступили реактивные самолеты, и ружье на небе было всего лишь инверсионным следом. Что у нас есть реактивные самолеты было строжайшей военной тайной, известной только нашему командованию и всем империалистам.

НЕ РАССТАНУСЬ С КОМСОМОЛОМ!

Я страдал из-за того, что родился не в начале года, а в конце. Я завидовал. Я страшно завидовал одноклассникам, когда в 1949 году они один за другим стали вступать в комсомол. Они вошли в элиту, их приглашали в райком комсомола, в это святилище, куда не ступала нога пионера. И там члены бюро, небожители, совершали священнодействие - вручали комсомольские билеты. А я, имевший несчастье родиться в ноябре, должен был носить детский пионерский галстук. Конечно, я его не носил.

Мои мучения закончились тем, что я обманул комсомол, как обманывали военкомов юные добровольцы в период Великой отечественной войны, когда шли на фронт несовершеннолетними. Я поступил в комсомол за две недели до своего дня рождения. Дальше терпеть не было сил. На собрании я ответил на все вопросы старших, которые гоняли нас по уставу комсомола и непременно спрашивали, кто секретарь коммунистической партии Франции? А Италии? А кто генеральный секретарь Монгольской народно-революционной партии? В ответ на этот вопрос Ким Меламед рявкнул: «Генералиссимус Цеденбал!» Но тут же исправился: «Ой, нет, генералиссимус - это Чан Кайши». Кимку великодушно простили.

Пройдя чистилище, мы с трепетом вошли в райком на улице Артема и стали ждать минуты, когда нам пожмут руки и вручат комсомольские билеты. Но процедуру пришлось отложить на целых 60 минут. Вытерпеть еще один час было выше наших сил, но пришлось. По райкому пронесся подземный гул, дрогнули стены: едет сын Хрущева.

Он тоже должен был получить комсомольский билет. И я своими глазами увидел, как комсомольская девушка из отдела учета старательно вывела в документах: Хрущев Сергей Никитич. Могла ли она даже в страшном сне вообразить, что сын первого секретаря ЦК КП(б)У вырастет, выучится на ученого и уедет из Страны Советов в страну империализма, чтобы там жить и работать…

Сергей Хрущев, необыкновенно похожий на папу, хотя и не в папу худенький, приехал со своими одноклассниками, вел себя скромно и тихо, тоже волновался. Разумеется, его пригласили на бюро первым. Потом комсомольские билеты получили его спутники, а уж потом - мы. Хотя мы приехали раньше и по справедливости первыми должны были пригласить нас.

Впрочем, все это забылось, когда в левый (ближе к сердцу) нагрудный карман мы положили красные книжечки, а на грудь прикололи красные значки. Скромный значок вместо кричащего красного галстука - как это поднимало меня в моих же глазах и в глазах тех несчастных, которые родились в самом конце года. Они топтались в коридоре, когда мы на наших комсомольских собраниях «решали вопросы» нашей комсомольской жизни.

Потом я подрался с Дэвиком Разинским. Почему подрался - забыл, кто победил - тоже не помню. Но никогда не забуду, что меня вызвали, не пригласили, а вызвали, на бюро райкома.

Теперь я уже не мог обманывать комсомол. Я должен был говорить ему правду, пусть даже самую горькую. Я обязан был соблюдать одно из важнейших требований, предъявляемых к комсомольцу уставом ВЛКСМ, - быть самокритичным.

И я самокритично взял на себя всю вину, даже несколько преувеличив свою роль в драке. Ибо это недостойно комсомольца - выкручиваться и юлить, не проявляя самокритичности.

Бюро не приняло во внимание мою самоотверженность и без каких-либо переживаний, как бы между прочим, обмениваясь шутками, не понимая, что за драма разыгрывается в моей душе, влепило мне выговор с занесением в учетную карточку - по предложению члена бюро, которого я возненавидел до конца дней своих. Фамилия его была Юхт.

Пусть простит меня господин Юхт, если он жив, и пусть простят меня его родственники, если они прочитают эти строки, но я еще не понимал, что с такой фамилией товарищу Юхту надо было проявлять особенно высокую требовательность и принципиальность, чтобы куда-нибудь продвинуться из бюро райкома комсомола. И я получил выговор.

Это была катастрофа. Как жить дальше? Но надо было жить, и только в 1956 году, когда меняли комсомольские билеты, девушка уже из другого райкома, глянув в мою учетную карточку, с удивлением сказала: «Зачем вы так долго носили этот выговор? Давно снять надо было». И выписала мне новую карточку, уже чистую.

Не понимала комсомолка, что не мог я прийти в райком и сказать: «Товарищи! Я исправился. Я начал иную жизнь! Я никогда больше не буду драться с товарищами по комсомолу. Только с врагами». Это было бы с моей стороны тем комчванством, которое так гневно клеймил товарищ Ленин.

К тому же наши отношения с комсомолом уже стали вполне деловыми: я откупался от него, аккуратно платя членские взносы, а он не обращал на меня ни малейшего внимания.

Но время от времени, перебирая старые документы, я смотрю на свой комсомольский билет и вижу себя таким юным…

Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым. По крайней мере, хотелось бы.

КАК МЫ СТАЛИ МУЖЧИНАМИ

Это случилось зимним вечером 1951 года, когда мы - мальчишки 28-й школы Юра, Изя и я вместе с девочками из 48-й школы Нелей, Аллой и Леной покидали каток на стадионе «Динамо». Зимы тогда были холодными и каток работал до весны.

Собственные коньки - это нашим родителям было не по карману, но коньки «гаги» можно было за копейки взять напрокат в раздевалке стадиона. Малыши катались на «снегурках», которые часто просто привязывали к валенкам веревочкой. Кое-кто из взрослых щеголял «ножами» - так назывались настоящие беговые коньки.

Темными вечерами на стадионе в свете прожекторов и под звуки музыки волшебно кружился снег. Мы катались до онемения ног. Иногда бегали поодиночке, но вообще-то предпочитали летать по льду, взявшись за руки. Прикосновения теплых рук наших спутниц - это волновало и рождало смутные надежды.

Наши отношения с девочками были романтическими, но не более того. Директор 48-й школы Нина Николаевна, гениальный педагог, носила наглухо закрытые платья с высоким воротником. Ее 48-я школа считалась экспериментальной. Эксперимент заключался в том, что здесь учились мальчики и девочки. Остальные городские школы были «раздельными», эта - «смешанной». Тогда это было довольно смело, при жизни Сталина всё подгоняли под дореволюционные стандарты, в том числе белогвардейские погодны и гимназические формы. Вождю это нравилось. Школьницы носили коричневые платьица с черными в будни и белыми в праздники фартучками. Честно говоря, эта форма, ненавидимая девочками, была красивой и продержалась очень долго.