Оливковый цикл

Тони Ронберг

ОЛИВКОВЫЙ ЦИКЛ

Тогда я просто не знал, что хорошо, а что дурно. Так мне кажется. Мои родители были настолько интеллигентными людьми, что им даже не пришло бы в голову вести со мной воспитательные беседы о наркотиках или алкоголе. Если бы они узнали, например, что я употребил что-то для изменения сознания, отнеслись бы к этому как к «умному» эксперименту с обязательным измерением давления до и после погружения.

А за границей нас всех просто захлестнуло. И затянувшаяся на родине перестройка, и иностранная роскошь, и все атрибуты беззаботного времяпровождения золотой молодежи. Мне не приходило в голову, что курить марихуану может быть дурно или запрещено законом. Никто из нашей компании не боялся полицейских, они вообще не появлялись на территории студгородка.

У меня не было и мысли, что спать с девушкой Мартина, пока он в кафе, тоже как-то по-свински. Нам же было весело.

Помню, как мы заваливали всей толпой на крышу, где жила словачка Янка. Она снимала верхний этаж вместе с крышей. Устраивала там бесконечные вечеринки, плавно перетекавшие в утренники. Знакомствам, пустым бутылкам, анекдотам на всех языках не было счета.

Потом с этой крыши нас всех потянуло на эмигрантское дно, к тамошним низам – полностью деклассированным элементам. Помню, как мы любили тусоваться у Або, на автозаправке, где он работал. Сам Або – чурка, беглый из Москвы, какими-то третьими дорогами, законченный наркоман, без надежды. Но прикольный тип! Под кайфом он такие истории рассказывал – как работал в Москве на мафию, как убили его друга, как его искали. Не отрубался, а языком молол. И мы кайфовали – так всех цепляли его истории.

Я не знал, что мотели – это что-то неприличное. Мы ночевали в мотелях – с нашими подругами и чужими девчонками, глушили «Абсолют» на скорость, валялись на кроватях, усыпанных чипсами с паприкой. Засыпали, не считая оплаченных суток.

Я не знал, кто народная партия Курдистана запрещена кем-то. Мы дружили с курдскими студентами и вместе сжигали на площади американские флаги, не понимая и не задумываясь над тем, чему это посвящено и к чему приурочено. Мы просто из солидарности жгли флаги и плевали на двери «Макдоналдсов».

Экзамены… иногда были экзамены. Письменные тесты, которые мы все умудрялись списывать из учебников. Никто не запрещал списывать – преподаватели просто не понимали, что такое возможно – положить учебник на колени и тупо передирать. Мы сдавали нормально. 

Потом Инга подхватила какую-то венерическую хрень. Не знаю, что именно у нее болело и как, но из глаз постоянно текли слезы. Невысокая, рыжая, некрасивая, но с большой грудью – моя самая любимая девочка, так и запомнилась мне с этими двумя дорожками слез на лице, с мобилой у уха – в вечных дозвонах русским гинекологам и попытках записаться в русскую очередь.

– Я не хочу стоять с блядями! Вы понимаете?! Я не хочу!!!

Она была дочкой крупного винно-водочного магната с юга России.

– Я не хочу!!!

Потом утром ввалился Мартин, сын генерального прокурора Болгарии. 

– А что если у нее СПИД? Я спал с ней.

– Ну и что?

Я тоже спал с Ингой, но не испугался.

– Почему бы не умереть? – спросил у него. – Это же нормально.

– А папа?

– Чей папа?

– Мой!!!

Вместо всех нас вдруг умер Або – от какой-то улетной дозы. Мне так и сказали:

– Або улетел.

Наши девчонки потускнели, как поганки в засушливую осень. И я вдруг подумал, что нам всем уже по двадцать семь, и пора завязывать с этой учебой. 

Я бросил все в один день. Университет, Мартина, общежитие, автозаправку, друзей-курдов, мотели, Ингу, никогда не уезжающих негров из Зимбабве, истории покойного Або. Все кончилось так легко, что я даже измерил давление, наверняка ли вынырнул. Но давление было в норме.

– Ты так побледнел, – сказала мама, целуя меня в аэропорту. – Хорошо, что решил доучиться на родине.

Я доучился очень быстро: уже не требовалось времени на попутные эксперименты. 

Вообще в городе не было зданий выше семиэтажных, и только в студгородке высились учебные корпуса и девятиэтажные общежития «альфа-вита-гамма». Мы тогда жили в корпусе «вита» на первом – в общем номере из трех комнат, куда попадают студенты-новички до распределения. 

     Моим соседом был Демис, эмигрант c Кавказа, совсем плохо говоривший по-русски. В двух других комнатах жили румынские экономисты и сербские художники. Мы по очереди мыли общую площадь, художники рисовали на желтых стенах черные депрессивные картины, а румыны варили по выходным какой-то чесночный суп. Все это было уморительно.

     Землетрясение случилось ночью. Честно говоря, я не почувствовал. Но Демису приснилось, что он упал со второй полки в поезде. Он проснулся и увидел, как его кровать сама по себе отъезжает к стене. Потом прибежала дежурная и велела всем немедленно выйти во двор с документами. После этого он разбудил меня. 

     Зрелище снаружи было смешнейшим. Все стояли с паспортами в руках перед зданием общаги. Девчонки повыскакивали в пижамах, оставив в комнатах все ценное – деньги, вещи, телефоны. 

Ночь была прохладной. Некоторые кутались в простыни. Больше ничего не происходило, толчков не было. 

Я сделал шаг к крыльцу. Подбежали охранники. 

– Ты куда? Жить надоело? 

– А ничего, что мы под самыми стенами стоим? 

– Это ничего. 

     Я выругался. К Демису подошли знакомые болгары в трусах и с пивом. 

– Все документы хватали, а Мартин – пиво, – засмеялся Демис. 

– Молодчина! 

     Нашлась бутылка и для меня. 

– Какого хрена ждать?! – снова возмутился я. – Спать хочется. 

– Пей-пей, – посоветовал Мартин. – До утра тут будем торчать. Такое уже было в прошлом году. Тоже осенью. 

     Он ругнулся. Демис не понял. Из русской лексики Мартин лучше всего знал мат, а Демис как раз мата и не знал, поэтому, слушая нас, образовывал собственные ругательства: «недоконченный», «ни блина себе», «для фига это надо?». Чистым каким-то парнем был этот Демис, раздражающе неиспорченным. Семья его рванула из СССР сразу после перестройки. 

– Мама работала горничной в пяти домах – ходила из дома в дом, мы с братом, маленькие совсем, почти ее не видели. Потом она заболела, попала в больницу с аппендицитом, а мы не знали ничего, думали, она на работе ночует.  

     Отец работал автослесарем. И черед пятнадцать лет они выкарабкались. Взяли в кредит двухэтажный дом, выучили и женили старшего сына на местной, и на их попечении остался один Демис – тоже с неплохими шансами стать адвокатом на новой родине, забыть грузинский и никогда не узнать русского. Мы его портили, как могли. Учили материться, курить и прогуливать занятия. В отличие от него, мы с Мартином были случайными людьми, транзитными студентами, и не собирались приносить пользу чужой стране. Мы пытались поймать кайф от каждой минуты заграничной жизни. Мы презирали любые формы контроля. Мы нашли друг друга и подходящую компанию – беззаботную, вечно нетрезвую, отвязную до абсурда. 

     Теперь, стоя перед стенами общаги в бездействии, мы оба изнывали от скуки. 

– Позвони кому-то! – придумал я. – У нас тут катастрофа, а они спят. 

– Не могут спать, – встрял Демис. – Когда трясет, во всех домах эвакуруются. 

– Звони и узнай, куда они «эвакуровались». Если к Янке – и мы туда!

– Блин, телефон там остался, – Мартин вскинул голову, глядя на темные окна седьмого этажа. 

– А у кого есть? 

     Стали искать. Поблизости ни у кого не было. 

– Чертова скукотища! Пойдем обратно! – предложил я.

– А эти козлы? – Мартин оглянулся на охранников. 

– Ни хрена они нам не сделают!

– Они же берегут нас, – снова влез местный мальчик.