Первое поручение

Annotation

Рассказ опубликован в журнале «Грани», № 118, 1980 г.

В. Солоухин

В. Солоухин

Первое поручение

Рассказы Владимира Солоухина «Колокол» и «Первое поручение» опубликованы по-французски в выпущенном в этом году в Париже издательством «La Table Ronde» сборнике «La première mission et autres récits». По-русски публикуются впервые. — Ред.

Кто останавливался когда-нибудь в гостинице в незнакомом городе, тот поймет меня сразу. Поблагодаришь горничную за то, что проводила до номера, повернешь ключ изнутри (зачем это нужно, я не знаю, но хочется повернуть ключ — наверно, для того, чтобы еще лучше и прочнее почувствовать себя хозяином комнаты), осмотришься. Вешалка есть, умывальник, письменный стол… Впрочем, нет. Сначала вы обязательно подойдете к окну, отдернете занавеску, и вашему взгляду откроется гостиничный двор с грудой порожних ящиков, железная пожарная лестница, противоположное крыло гостиницы, а за ней, на фоне серого зимнего неба, либо фабричная труба, либо скелетообразная телевизионная мачта.

Но мне повезло. Вместо трубы и мачты поднимались вдали стройная, некогда пятиглавая, а теперь обезглавленная, церковь и аккуратная шатровая колокольня. И небо не серое, а чистое, синее. Солнце давно ушло из гостиничного двора, от порожних ящиков и железной пожарной лестницы. Оно освещало откуда-то издали, очевидно, поверх многочисленных городских крыш, только церковь да колоколенку. Стена гостиницы, над которой возвышались легкие, грациозные сооружения, казалась темно-серой, только что не черной, по контрасту с ярко освещенным золотистым пятном церквушки. Говорят, прекрасная архитектура прекрасна даже в руинах. А тут и всего-то сшиблены кресты да ободраны луковичные купола.

Но я слишком задержался у окна. Обычно хватает беглого мгновенного взгляда. Итак, вешалка, умывальник, стол. Телефон на столе… Вот здесь-то и появляется это странное чувство, которое мне хотелось бы отметить. Вы сразу вспомните, что в этом городе некому звонить и вам тоже никто не позвонит.

Вокруг большой город. На тротуарах бесконечные вереницы людей, в магазинах — толчея, кинотеатры переполнены, тысячи и тысячи окон зажигаются с наступлением сумерек. А позвонить некому.

Я уехал в этот город из Москвы предположительно на десять дней, чтобы в тишине закончить одну небольшую работу. Я нарочно попросил комнату с окнами во двор. Громыхание телевизора почти не доносилось до меня с дежурной площадки. Соседи справа и слева не злоупотребляли радиоточками, телефон молчал. Чего же больше? Но все же странно было видеть телефон, молчащий целыми сутками. Иногда, в особенности под вечер, даже хотелось, чтобы он вдруг зазвонил, хотя бы и по ошибке.

Однажды мне не работалось. Я ходил по своей маленькой тихой комнате, слегка хандрил. Безмолствовавший целыми днями телефон начал злить меня. Ну что ты за телефон, если никогда не звонишь? Зачем в тебе там внутри всевозможные проволочки, винтики, гаечки? После моих сердитых слов о винтиках и гаечках вдруг раздалось такое пронзительное верещание, что аппарат даже подпрыгнул на одном месте. Я схватил трубку, в которой послышалось:

— Хе, хе. Вы, конечно, не признаете. Давно не виделись, не разговаривали.

— Товарищ Милашкин, Петр Петрович, какими судьбами?

— Какими судьбами вы у нас? Догадываюсь, догадываюсь. Приехали поработать в тишине и спокойствии. А я вот и нарушил ваше инкогнито.

— Действительно, я старался. Удивительно, что вы меня обнаружили.

— Хо-хо. Я видел, как вы утром на базаре приценялись к соленым рыжикам. Хотел подойти сразу. Но, знаете, наша провинциальная стеснительность. Однако теперь вы у меня в руках. В случае чего выдам вас с головой местным пионерским организациям. Они вас возьмут за бока. — И он весело засмеялся, довольный своей действительно веселой выдумкой.

— В каком же случае, Петр Петрович, вы меня будете выдавать?

— Если не пожалуете ко мне на чашку чаю, ну, или там… покрепче. Мы ведь с рынка только картошку и мясо берем. Остальные припасы — грибки, брусничка, капустка с яблочками, огурчики с тмином, соленые помидорчики со смородиновым листом… так что, можно сказать, приказываю.

Признаться, я чуть ли не обрадовался неожиданному приглашению в гости. Эти разнообразные дары лесов и огородов… да и просто поговорить с человеком. Вот уж сколько дней я все молчу. Рот раскрываешь только за тем, чтобы заказать официантке щи из кислой капусты и котлеты с вермишелью. Ну там дежурный по этажу, скажешь десять слов, ну там на почте попросишь конверт, на базаре приценишься к бруснике или рыжикам.

У Петра Петровича оказалась двухкомнатная, по масштабам того города очень даже просторная квартира. Обставлена всем необходимым. Офанеренный светло-желтый шифоньер, круглый стол, под белой бумажной скатертью, диван, обтянутый темно-фиолетовой материей, зеркало до потолка, телевизор. Большая репродукция «Охотники на привале», в багете, вымазанном крупнопорошковой бронзой, два размывчатых, грубо заретушированных портрета, увеличенных с маленьких любительских карточек. Можно узнать, что это сам Петр Петрович и его супруга лет тридцать, а то и сорок назад. Однако я не сказал еще и двух слов — кто такой Петр Петрович.

Начну с того, что Петр Петрович очень хороший человек. В районе, где он работал и где мы с ним познакомились, он слыл именно очень хорошим человеком. Нет-нет, да и выскажет кто-нибудь из председателей колхоза:

— Этот — что! С этим жить можно. Петр Петрович-то? Где хочешь скажу: таких людей поискать.

Председатели колхозов и совхозов, рядовые колхозники никогда не говорили худого слова о Петре Петровиче. Кто работал с колхозниками, знает, просто ли это заслужить. Не потому это не просто, что колхозники будто бы неблагодарный народ и как для них ни старайся, все равно окажешься нехорош. Вовсе нет. Но ведь каждый, кто поставлен работать с колхозниками, то и дело вынужден входить в непосредственное, так сказать, соприкосновение с их личными интересами. На интересах же от каждого непосредственного соприкосновения остается след.

Хороший человек районный руководитель, но вдруг начинает призывать и настаивать, чтобы пятнадцать небольших и компактных колхозов слить в один неуклюжий укрупненный колхоз. Всякому видно, что ничего, кроме неудобства, от слияния не произойдет, что там, где потребовала бы жизнь, колхозники и сами бы догадались объединиться. Но нет. Укрупнение проводится сверху и сразу по всей подчиненной земле. Колхозники ко всему уже привыкли: надо, так надо. Начальство — ему виднее.

То вдруг район начнет призывать и настаивать, чтобы лучшие колхозные земли засеять кукурузой, причем весь навозишко, с грехом пополам накопленный за зиму, ввалить в подкукурузную землю. Кукуруза не вырастет. Земля, на которой уродились бы тысячи пудов овса, либо пшеницы, либо гречи, пропустует. Однако на следующий год районный руководитель опять заставит отвести под кукурузу лучшие земли. Теперь подумайте, просто ли при этом сохранить репутацию хорошего, а тем более очень хорошего, человека.

Ко многому призывал и на многом настаивал Петр Петрович. Почему же во всем районе, несмотря ни на что, его считали хорошим и даже очень хорошим человеком? Потому что он действительно им был! — чистосердечно отвечу я.

В народе понимают, что с Петра Петровича требуют ничуть не хуже. Возможно, даже сочувствуют. Знают люди, что ничего не может поделать Петр Петрович, кроме как потребовать с них. Но люди и видят, когда начальник требует только то, что спущено свыше на его плечи, а когда добавляет еще и от себя. Механика при этом простая, доступная пониманию каждого: постараешься, поусердствуешь, объединишь в один колхоз вместо восьми деревень двенадцать, займешь под кукурузу вместо семисот гектаров тысячу — похвалили наверху, откуда исходило и спускалось. Ослабишь, оставишь частицу давления на своих плечах — оценят ниже. «Этот — что. С этим жить можно. Петр Петрович-то? Где хочешь скажу — таких людей поискать».