Огонёк в поле (СИ)

Лана Кузьмина.

Огонёк в поле.

Все глупое, неважное, потерянное промелькнуло перед ним словно во сне. Что жизнь? - думалось ему. Бестолковое броуновское движение в стакане воды? И нет ни смысла, ни цели в этих копошащихся частицах, названных человечеством? Что оно в сравнении с этим бес­крайним небом? Бесконечностью полей? С той великой силой, которую одни называют при­родой, другие – Богом?

Небо удивительно чистое, прозрачное как органза. И только вдалеке, у самого горизонта, там, где чернеет лес, парит неподвижно маленькое вытянутое облачко, похожее на улыбку чеширского кота.

«Нигде в мире нет таких полей», - думал Максим, - «все уже давно застроено или засажено аккуратными плантациями. Сегодня не встретишь обыкновенных полевых цветов, только выращенные в теплицах прихотливые красавицы. Они даже пахнут по-другому. А здесь словно ничего и не происходило. Кажется, только вчера проскакал по этому полю Рюрик со своими полулегендарными братьями. И нет еще ни Москвы, ни Петербурга. И златоглавый Киев еще не стал столицей объединенной Руси. И нет ни прошлого, ни будущего, лишь спрессованное в одну точку настоящее».

Улыбка над лесом бесшумно растворяется, и уже ничто не омрачает небесную голубиз­ну.

Максим шел мимо поросшего травой холма, где восемьдесят лет назад стояла церковь. В двадцать девятом году кресты сорвали, колокола сбросили, вывезли иконы, арестовали отца Сергия. Стены полуразрушенного храма растащили на кирпичи. А местный юродивый Арсюшка Иванцов закрывал своим телом стены, умоляя опомниться. Несколько дней спустя он ходил по селу с иконой Благовещения в руках, призывал покаяться. Но икону украли, а сам Арсюша бесследно исчез, словно и не было его вовсе.

«Может, тогда и пошло все на слом? - предположил Максим. - Начало умирать село. Сегодня жизнь теплится только в тех домах, в стены которых не вмурован ни один церков­ный кирпич. А, может, совпадение?»

Впереди – погост с потемневшими от времени крестами. Деревенька – крохотная, а он огромный.

В старом доме на вытянутой вдоль реки улице Максим поселился два года назад. Ему тогда исполнилось пятьдесят лет. Захотелось остановиться, подумать, оглядеться вокруг. Суета жизни, вечная спешка, погоня за успехом и достатком мешали понять мир. Многие уходят в монастырь, но этот путь был не для него.

Впереди уже видна деревня. Крайний дом Елизаветы Романовны. Сама хозяйка стоит у покосившегося заборчика, опершись о невысокий столбик. Ждет. Как всегда, когда Максим ходит в ближайший городок, что в семи километрах отсюда.

- Милый, - каждый раз спрашивает она, - а война-то, когда кончится?

- Уже кончилась, - отвечает Максим.

- Давно ли?

- Давно.

- А от Ванечки моего нет письма?

Максим качает головой.

- Жив ли? - начинает плакать старушка. У нее маленькое, сморщенное словно засохшее яблочко лицо и впалый беззубый рот. При первой встрече она смертельно напугала Макси­ма, выбежав на крыльцо и обхватив мужчину худыми высохшими руками.

- Сынок, ты ли? - спросила она, заглянув ему в лицо и невольно отшатнулась, увидев гу­стую черную бороду.

Потом сидели в ее комнатке в два окна, пили кислый травяной чай. Елизавета Романов­на безуспешно пыталась выведать у Максима, на каком фронте тот воевал и не встречался ли с ее сыном Иваном Никитичем Андреевым.

- Какая война, бабушка? - поинтересовался наконец Максим.

- Да с немцем, будь он неладен! - ответила старушка и принесла небольшую обтрепан­ную по краям фотографию молодого парня. «Иван Андреев, 1939 г» – прочитал Максим на обратной стороне и попытался вычислить возраст Елизаветы Романовны. Получалось не меньше ста лет.

Кроме Елизаветы Романовны в деревне жили сёстры Голубковы, маленькие круглоли­цые старушки в опрятных платьицах, похожие друг на друга как три капли воды. Вот и все жители.

На скамейке у дома сидел мальчик. Самый обычный – волосы русые, глаза светло-се­рые, одет в джинсы и в футболку с размашистой надписью на английском. На ногах кроссов­ки. Как у всех.

- Ты что здесь делаешь? - спросил Максим.

- Тебя жду.

- Откуда ж ты взялся! До города семь километров с лишком!

- А я из Немчиновки, - хитро улыбнулся мальчик. - Пошёл в лес и заблудился. Петлял-петлял, сюда и вышел. Гляжу: заброшена деревня, а один домик ладный такой, чистенький. Вот решил хозяина подождать.

- Так Немчиновка тоже заброшена, - удивился Максим. - Неужели кто остался?

- А Жан как же! - засмеялся мальчик. - Во даёт! Живёт рядом и не знает!

Максим нахмурился. Присел рядом.

- Имя какое странное, - сказал он, - нездешнее...

- Имя как имя. Меня вообще Гаврилой зовут. Ничего, живу как-то. А Жан и правда не­местный. Африканец. Учился в Москве, женился, осел в Немчиновке. У него там ферма. Я у него и живу.

- Так это тот, который нищих у вокзала кормит! - вспомнил Максим. - Странный такой. Над ним ещё все смеются.

- Недалёкие люди, - Гаврила вздохнул. - Эгоисты.

- Между прочим, такая вот благотворительность быстро развращает. Говорят же: голо­дающему надо дать не рыбу, а удочку. Иначе вконец обнаглеет.

- Так Жан даёт. У него знаешь, сколько людей на ферме работает. Только удочек-то на всех не хватает.

- Да ладно не хватает! - возмутился Максим. - Было бы желание! - и, помолчав, добавил – ты не думай, я человек добрый, мне их самому жалко.

- Добрый! Яблоки на рынке по полтиннику продавать! Скрылся от суетного мира, а деньги копишь. Зачем они тебе? Матрасы набивать? Думаешь, что такой добрый, потому что к старухам каждый день ходишь, разговоры их выслушиваешь. Да жили они без тебя сто лет и ещё столько же проживут!

Гаврила замолчал. Максим удивлённо разглядывал его лицо, похожее больше на лицо взрослого человека, а не пятнадцатилетнего мальчишки.

- Ну, ладно, пойду я, некогда, - Гаврила встал со скамейки, потянулся. - Дела.

- Кстати, - обронил он у самой калитки, - у тебя в дальней комнате, в углу пол сгнил. Посмотри на досуге.

Небо излучало удивительный розово-сиреневый свет, бьющий в стёкла, заполняющий собой дом. Максим стоял у окна поражённо рассматривая то, что несколько минут назад считал обычной половой доской.

На потрескавшейся древесине выступали две фигуры, написанные в коричневых тонах – склонившая голову девушка и юноша, за спиной которого угадывались очертания крыльев. Икона – старая, рассыпающаяся в руках, быть может из того самого разрушенного храма.

Знал ли о ней Гаврила? И если знал, то почему не забрал себе? И заходил ли он, вообще, в дом? Максим не выдержал и, не медля ни минуты, отправился в Немчиновку.

На пороге его встретил сам хозяин.

- Нет у нас никакого Гаврилы, - ответил он, тщательно проговаривая каждую букву. - Не веришь, сам посмотри.

Максим зашёл в дом. За длинным деревянным столом сидело человек пятнадцать детей всех возрастов, чуть дальше люди постарше. Никого из них Максим не узнал.

- Садись с нами, покушай, - предложил Жан и эти слова вышли у него так по-детски трогательно, что было невозможно отказаться.

После ужина сидели вдвоём, беседовали.

«Неужели, ещё есть такие люди, - думал Максим, разглядывая спортивную фигуру аф­риканца – Зачем ему такая жизнь? Что потерял он в забытых Богом русских лесах?»