Амэ Фури

АМЭ ФУРИ

С благодарностью Ольге Кошелевой и Маеда Сихо

Захлопнула дверь, прижалась плечом.

– Фух!

Впервые в жизни проспала на урок.

Весь вечер ее осаждали воспоминания, тоска держала мертвой хваткой. Про нового ученика совсем забыла, не завела будильник. А утром открыла глаза: мать моя! меня ж японец ждет!

Мальчик стоял посреди класса. Подбородок кверху. Правую руку прижал к бедру, левая на грифе чуть выше деки. Стойкий оловянный солдатик. С виолончелью вместо ружья.

Он-то спокоен. По крайней мере, выглядит спокойным. Не то, что тетя училка, трусливо прилипшая к двери.

– Коннитива, сенсе.

– Здравствуй, дорогой. Извини, проспала. Совсем разболталась.

Ей бы сейчас уткнуться в подушку и лежать – беззвучно, безжизненно.

От нервов и на охранника набросилась. Тот как раз звонил в учительскую – дескать, здесь иностранец ничейный, что с ним делать… Теперь интернат наверняка загудит-зашепчет: Люда после развода как с цепи сорвалась.

Ну и ладно. Теперь уж всё равно.

Вынула из кармана листок, на котором записала имя мальчика.

Мацуда Сабуро. И что здесь – имя? А, вот же – подчеркнуто.

– Сабуро, ты сядь пока, – она махнула в сторону стула. – Посиди.

Кивнул. Обхватил инструмент поперек, подтащил к стулу, сел.

Люда колебалась. Но – действительно – какая теперь разница. Может, последнюю неделю тут. Ну, две. Если раньше не сбежит. Такое тоже возможно: нервы и впрямь ни к черту.

Она пересекла класс и распахнула окно.

Воробьи шумели где-то неподалеку.

Воздух был душистый, полный пасмурной истомы. Облака теснились. Небом как перламутровой крышкой прихлопнуло, ни единого просвета.

Уже закурив, Люда решила, что дверь лучше бы закрыть на защелку. Ввалится, чего доброго, директриса – взбодрит по самое немогу.

Не хочет Тамара Львовна Люду отпускать. Даже мальчишку ей отдала – наперекор интернатовским корифеям. Те очень даже не прочь взять японского ученика. Надбавка к окладу хоть и небольшая, зато – перспектива засветиться на международном уровне. Если парень себя проявит. Азиаты упорные, известное дело.

– Сабуро, – Люда обернулась. Указав на дверь, крутанула несколько раз кистью. – Закрой-ка… там… фиговина такая… поверни…

– Хай.

Он встал, прислонил виолончель к шкафу. Отправился запирать дверь.

– Спасибо.

Затылок коротко стрижен. Сквозь волосы кожа просвечивает.

Вспомнилась картинка из выпусков новостей: усыпанный обломками, растерзанный берег. Вперемешку машины, дома. Жилища, бесстыдно вывернутые наизнанку. Хаос застыл, но как будто временно. Будто решил передохнуть немного – а потом снова рванет, бросится наверчивать смертельные спирали.

Люда не запомнила, что говорила ей Тамара Львовна: то ли побывал мальчишка в переплете, то ли их семью обошло стороной. Какие-то родственники у него без вести пропали. Кажется, тетка – мамина сестра. Точно. Мать потому и не приехала с ним, осталась до выяснения.

– Да уж, – тихонько проворчала Люда. – Вот так живешь, живешь… до поры, до времени… а потом шарах, и в щепки…

В общежитской бытовке, куда ее поселили – как на том растерзанном берегу. Куча ее чемоданов – грузчики не слишком церемонились – куча списанной мебели. Стопка прелых матрасов, на которых она брезгует спать, поэтому спит на скрипучем шатком столе, откуда до отъезда пренепременно успеет грохнуться.

Пусть. Оно, может, на пользу: ощутить костями, что с ней произошло.

– Сейчас, дружок. Немного очухаюсь, и начнем.

– Хай.

Сначала всё было хорошо. Первый год после того, как Коля вернулся из Москвы. В консерватории, пока учился, числился в подающих надежды. В нескольких серьезных конкурсах участвовал. Третьи-четвертые места. Не везло. После выпуска вернулся домой. Был взвинченный, частенько мрачнел. Позовет на свидание – и молчит по полдня. Видимо, Москва из него выходила. Дразнила. Душу выкручивала. Звала назад – а он отпихивался. Бывало, заведется ни с того ни с сего, будто сам с собою: “Не хочу в Москве пропасть! Она разрушает. Порабощает. Она как наркотик. Я здесь всего добьюсь, дома”.

Конечно, Коленька. Почему бы нет. Здесь всего добьемся.

Она, собственно, ждала Колю все эти годы – хотя обещаний никаких с него не брала. Написала только раз, без обиняков: “Хочу за тебя замуж”. Он ответил длинно и красиво, называл ее землей обетованной, ведуньей, свежим ветром. Вернувшись, сам в нее вцепился. Люда чувствовала: вцепился как в спасательный круг. Нежности в нем было со страхом поровну. Ее это не пугало. Думала: цепляйся, Коленька, на здоровье, на то и семья, чтобы друг другом спасаться. Поженились скоро. Поселились в квартире с видом на Лену. Коля купил: часть из Москвы привез – заработал там уроками – часть в кредит взяли.

Любимый мужчина под боком, азарт новой жизни. Успела побыть счастливой.

Потом Коля сделался чужим. Как-то вдруг – раз, и нет его, незнакомый тип вместо Коли. Руки-ноги, родинки, запах, – всё то же самое. Слова говорит те же. Так же ходит, ест, бреется. Со скрипкой своей так же здоровается по утрам: “Привет, Маруся”. Так же спит, посапывая с присвистом. Но – не он. Похож – но не он…

Уверял, что ей только кажется. Ничего не изменилось. Всё хорошо.

Однажды сорвался – когда она вошла к нему без стука: “Не понимаешь ты меня! Не понимаешь, чужая совсем!”. На столе партитура перечерканная, комки смятых листов. Так Люда узнала, что Коля пишет музыку. Вздохнула с облегчением: муки творчества – ничего, всё уладится. А в начале мая пришел с занятий, поужинал, говорит: “Нет, Люда. Не могу больше. Не могу с тобой жить. Не пара мы всё-таки. Хоть режь меня, не могу”. Долго и обидно извинялся. За то, что обманул: женился без любви, и всё такое.

Она тогда впервые в жизни выругалась матом. От боли.

И вот – общага, чемоданы, растерянность неодолимая. Что дальше? Куда? В общежитии нет свободных комнат. Дали бытовку – устраивайся, как хочешь. Возвращаться к маме, на глухую окраину, где вода в кране по расписанию, а автобусы – как повезет?

Уехать в Москву?

Поехать – и вгрызаться. Обживать свой пятачок на бетонной трясине. Сейчас в ней столько ярости, что хватит надолго. А там поглядим.

В нижних классах начали долбить сольфеджио. Воробьи прыснули из кустов.

Люда обернулась в класс и увидела, что Сабуро всё еще стоит у двери.

– Ой, а ты на стрёме? – она улыбнулась. – Неплохо мы с тобой начинаем… далеко пойдем…

Мальчик прислушивался, пытаясь уловить смысл ее слов. Но и это – спокойно, без натуги. Он не делает ничего излишнего, нарочитого, отметила Люда. Свой человек.

– Брось, – поманила она. – Не стой там. Сейчас урок начнем… Извини… Сейчас начнем.

Сабуро вернулся на стул, Люда крепко затянулась последней затяжкой, выдула струю сизого дыма в небо.

Выехать бы за город, к реке. Она и в городе впечатляет – там, где распахивается во всю ширь. Многоэтажки на противоположном берегу стоят торжественные. Исполняют неожиданно серьезные для многоэтажек роли. Лена вообще – пространство крайне серьезное. А уж за городом, на воле, как начнет бормотать у берега, думы свои проговаривать – страшно ей мешать. Так бы и стояла, не шевелясь, задумавшись с рекой на пару. Но бывает и другое. Когда выйдешь на верхнюю палубу “Кометы” – навстречу вода и свет, глаз не раскрыть, мокрый ветер обжигает лицо, а в сердце восторг… отчаянный, сладкий…

– Да, надо бы выбраться.

Докурив, собиралась пульнуть окурком во двор, но постеснялась мальчика. Затушила, затолкала окурок под наружный жестяной подоконник.

Сабуро смотрел на нее, терпеливо ждал указаний.

– Ты, стало быть, прилежный ученик, а? Правда-правда?

Кто бы ей самой надавал указаний: сделай, Люда, то-то и то-то – и жизнь возродится. Нащупает новое русло. Новую даль разглядит.

Мама с советами не лезла с самого начала. А когда Люда сама спросила про Колю, пожала плечами, буркнула: “Витает… Как с таким жить?”