Амалия

Сюльви Кекконен.

Амалия

1

Прямо пролегла дорога — прорубилась сквозь густые леса, гранитные скалы, вытянулась напрямик через болото длинным валом насыпи. По широкой колее, выглаженной автомобильными шинами, едет на велосипеде Амалия. Сзади грохочет рейсовый автобус, и ей приходится свернуть на обочину.

Автобус этот Амалия видела в селе на остановке; шофер с кондуктором и пассажиры сидели тогда в кафе «Лотта» — она видела их в окно, проходя мимо. Амалия приезжала специально в управление народного обеспечения, чтобы выхлопотать новые шины для велосипеда. Господа из управления, чинно восседавшие в старой деревянной пристройке дома Торвелайнена, конечно, уже знали о том, что Таави приехал с фронта в отпуск на время уборки урожая. Ведь через их руки, проходят все прошения об отпусках, и вообще эти господа из управления всегда первыми в приходе узнают любые новости. Конечно, они знали! Неспроста они расспрашивали Амалию, как она управилась с покосом и заготовками сена и когда приступит к уборке хлеба. А затем всей гурьбой пошли осматривать шины ее велосипеда (как будто недостаточно было пойти кому-нибудь одному из них!). А когда хозяин Торвелайнен выписал ордер, Амалии почему-то вдруг стало так неприятно — уж лучше бы она и вовсе не ходила за этими шинами. Хозяин Торвелайнен, давая ордер, как будто радовался чему-то про себя и еще уговаривал Амалию пойти в лавку сейчас же. Он говорил, что ей очень повезло: именно сейчас получены такие шины.

И Амалия вспоминает все, что произошло в лавке. Там было полным-полно народу. Лавочник с супругой невероятно медленно работали ножницами, старательно вырезая талоны в ее карточках.

Женщины со всех концов большого села собрались в лавке и обменивались новостями. Мужей отпустили с фронта на время уборки — это было главной темой разговоров. Вдруг за своей спиной Амалия услышала имя Таави. Кто-то рассказывал, как мужчины, едва выгрузившись из эшелона, сразу бросились обнимать добравшихся на станции девушек. И Таави подхватил под ручку какую-то модницу. Другой отпускник пытался отбить ее у Таави и сказал: «Что же ты к девушке пристраиваешься, у самого ведь дома баба!» Таави ответил: «Что поделаешь, если мне в придачу к хорошему дому подсунули всякое барахло!»

Болтливая рассказчица вызвала общий смех. «Тише, тише!..» — услышала Амалия чей-то голос. Хихиканье и аханье кумушек прекратилось. В это время лавочник как раз отстригал последние талоны в карточках Амалии. Он с трудом сдерживал смех: щеки его подрагивали. В воцарившейся тишине Амалия не спеша собрала с прилавка свои пакеты, завязала рюкзак и отдала лавочнику деньги. В толпе послышался шепот: «Она слышала!..» Амалия спокойно сунула сдачу в карман парусиновой куртки, рывком вскинула на плечи рюкзак, поправила ремни, направилась к выходу и, оглянувшись на стоявших в очереди женщин, сказала громко и отчетливо: «Конечно, слышала».

«Ну и ладно!» — рявкнула ей вслед дверь лавки.

Казалось, в воздухе долго еще звучал решительный голос и стук захлопнувшейся двери... А теперь, гордо подняв голову, смотрит Амалия вперед, на уходящую вдаль дорогу. С трудом едет она по острому, расползающемуся под колесами гравию. Автобус проносится мимо, и камень, выскочивший из-под колеса, больно ударяет Амалию по ноге. В это же время что-то громко хлопает, и Амалия вместе с велосипедом летит под откос, на кочковатую, покрытую осокой болотистую луговину. Лопнула передняя шина.

— Ах ты сатана! — вырывается у Амалии ругательство, которое слышат только болотные кочки.

Слова эти Амалия выкрикнула совсем неожиданно для себя, но они принесли ей облегчение. Она выросла в доме, где никто не смел ругаться. Мать жила в вечном страхе перед богом, постоянно думала о загробной жизни и старалась отогнать от себя нечистую силу при помощи духовных песнопений. Отец иначе относился к религии, но и он никогда не позволял браниться. Никто из детей не посмел бы выругаться при родителях. Но потом красивая сестра Ээва и оба брата Амалии пошли в городскую школу, где многому научились. Когда они приезжали домой на каникулы, мать встречала их как почетных гостей. С тех пор она уже и не пыталась поправлять их речь, не навязывала им своей веры и даже не обращала внимания на бранные слова. Но Амалии, своей тезке, она все же запрещала поминать нечистого. Это она повторила даже на смертном одре. И вот теперь Амалия вдруг выругалась, выругалась от всего сердца. Этим она словно бросала вызов своей прежней жизни в отчем доме.

Амалия поднимается с трудом, опираясь руками о колени, и поправляет сбившийся шерстяной платок. Один плечевой ремень рюкзака отстегнулся. Амалия укрепляет рюкзак на раме велосипеда так, чтобы большая часть груза приходилась на заднее колесо. Руль погнулся. Болит правый локоть. А жесткая болотная трава оставила на руках кровоточащие царапины. «Могло быть и хуже», — улыбается Амалия и втаскивает велосипед на дорожную насыпь.

Велосипед принадлежит Таави, и рюкзак тоже. Таави живет во всем, что окружает Амалию. Он подарил ей и этот бледно-зеленый с красными цветочками, теперь уже сильно поношенный платок. Это было в осенний субботний вечер, вскоре после смерти дочки.

Много мрачных мыслей, завладевших ею после смерти девочки, развеял Таави своим подарком. Никогда раньше не было у Амалии такой красивой вещи. Мать всегда носила черное, одевала в черное или темно-серое и свою младшую дочку, маленькую Амалию. Этим она точно хотела сказать, что Амалия принадлежит ей. Амалии же так хотелось иметь яркое платье, как у цыганок. Но таких нарядов не было даже у красивой Ээвы, которая отличалась нежным румянцем и темными волосами. В четырнадцать лет Амалия вытянулась и переросла сестру на целую голову. Раньше она стыдилась своей бледности, а теперь стала страдать из-за чрезмерного роста. С тех пор она без возражений ходила в темно-сером и темно-коричневом, надеясь, что эти унылые платья скроют ее рост и резкие, размашистые движения.

Амалия толкает велосипед. Рюкзак висит, привязанный лямками к раме, — рюкзак Таави. Для перевозки покупок он удобней, чем сумка Амалии, которую ей прислала в подарок Ээва. Даже сапоги на ногах у Амалии — и те раньше принадлежали Таави. Их в свое время заказал еще отец. В счет годовой платы в имении Ээвала работникам полагались, кроме рукавиц и грубошерстного костюма, также и сапоги. Сапоги были Таави тесноваты, но Амалии они пришлись как раз впору. И очень кстати: теперь, в военное время, даже хозяйке имения нелегко добыть себе такую добротную пару сапог. Наверное, эти сапоги Таави тоже считает барахлом, как и Амалию? Таким же барахлом, которое принимает мужчина иной раз для того, чтобы завладеть домом? Локоть Амалии саднит, рука ноет, и сердце тоже. «Ах, сатана, сатана!..» — машинально повторяют ее губы.

Онемевшими руками толкает Амалия тяжелый велосипед по крупному гравию. Передняя шина разрезана стеклом. Теперь уже не обойдешься простой заплатой. Наверно, это был осколок бутылки. Кто-то прямо на дорогу выбросил бутылку из окна проходящего автобуса. Надо бы найти это стекло и закинуть подальше в болото, а то кто-нибудь еще напорется на него босой ногой. Амалия сердится на себя за то, что не сделала этого сразу. Но возвращаться теперь, искать осколок, пожалуй, не стоит, хотя нет-нет да и приходит ей в голову беспокойная мысль: «Надо вернуться...» Она знает, что многое в ее жизни получается не так, как надо. И вот чувство, похожее на раскаяние, наконец побеждает в ней ярость...

Амалия переводит велосипед на колею, накатанную колесами автобусов. Шаг становится шире, идти легче. Надо спешить домой, ее ждут вечерние работы и сын. Антти играет теперь там же, где когда-то играла в детстве сама Амалия: на лужайке во дворе имения или в тупичке между амбарами и хлевом. Кертту не нравится, что ее Эльви играет в тупичке, в котором почти не бывает солнца. Но Амалия заметила, что летом дети часто играют именно там, где прохладно. В свое время мать Амалии никогда не запрещала детям играть, где им нравится.