Сицилийские беседы

Элио Витторини

Сицилийские беседы

Возвращение к истокам

Повесть эта была опубликована давно — в конце тридцатых годов. И тем не менее читается она с интересом и актуальность ее, а проще говоря, злободневность все еще тревожит и память нашу и сознание.

В чем тут дело? Ведь фашизм в Италии, да и не только в Италии, свергнут и развеян в прах; там теперь иные законы и заботы иные, чем были в те давние времена.

Порядок другой, но народ все тот же, и нравственные категории, то есть понятия о добре и зле, о чести и бесчестии, об эгоизме и человеколюбии все те же. И не только там, в Италии, но и в других странах эти нравственные законы, которые пытаются соблюдать люди, примерно одни. Оттого-то нам так интересно следить за нарушением этих нравственных законов в те давние времена, оттого-то и волнуют нас поиски героем повести, а следовательно и самим автором, выхода из этого нравственного тупика.

Автор отлично понимал, что опубликовать в ту пору в Италии повесть, где открыто, в лоб, осуждался бы фашизм, ему никто бы не позволил. А написать такую книгу, опубликовать ее непременно надо было, хотя бы для того, чтобы поддержать дух сопротивления народа разлагающему влиянию фашизма. Поэтому он, ни словом не упоминая о фашизме, устами своих героев развенчивает те ложные принципы, те сомнительные истины, на которых, как на опорных столбах, покоится тяжкое и громоздкое здание официальной идеологии.

В кратком предисловии невозможно дать анализ художественных особенностей произведения, да и незачем. Читатель и сам оценит по достоинству великолепно написанные сцены из сицилийской жизни той поры, живописные, остро схваченные фигуры попутчиков героя, посетившего родные края. Но поговорить о социальных проблемах, об идейно-философской концепции повести стоит.

Более всего автора заботит и заставляет беспокоиться всеобщее равнодушие и уныние — этот один из главных грехов, сковывающих и души и сердца людские: «Это и было страшно: покой в безнадежности. Думать, что род человеческий погиб, и не испытывать ни страсти, ни воли сделать что-нибудь вопреки…»

«Что делают, когда махнут на себя рукой? Когда готовы выбросить себя на помойку, как пропащего? Занимаются тем, что сами больше всего ненавидят… Думаю, в этом дело», — говорит Большой Ломбардец, один из тех, кто еще не сломлен духом и готов отстаивать иные, не казенные принципы.

От всеобщей лжи и всеобщего равнодушия погибает род людской, ложь во всем: и в призывах «крикливых газет» идти на войну, которая высокопарно именуется «полем чести», и в том, что люди отправляются на бойню, чтоб отстоять этот якобы самый передовой и прогрессивный порядок (режим Муссолини), за которым-де будущее, потому что он избавил от безработицы, то есть обеспечил всех правом на труд.

Безработицы нет. Но как живут эти обеспеченные правом на труд? Что получают за свою работу сицилийские поденщики на апельсиновых плантациях? А вот что — им платят апельсинами, которые негде и некому сбыть, которые не покупают. Оттого-то и едят они один раз в день, и живут в крайней бедности. Оттого-то и кричит в исступлении «маленький сицилиец», этот доведенный до отчаяния поденщик и раб нужды: «Никто их не хочет. Мы ходим взад-вперед, платим за проезд — за себя и за них, — не едим хлеба, а их никто не хочет. Никто… Как будто они ядовитые. Проклятые апельсины!»

И даже этот крик души обделенного и униженного работника вызывает немедленную реакцию блюстителей порядка: «— Чего этот тип хотел? — Вроде бы протестовал… — На кого-то злился. — Я бы сказал, он зол на всех…» «— Всякий, кто умирает с голоду, опасен, — сказал Безусый. — А как же? Он способен на все, — сказал Усатый… — Пуститься даже на политическое преступление, — сказал Безусый».

Как понимали эти стражи порядка политическое преступление?

«По-видимому, они понимали его как недостаток почтительности, уважения и без всякой злобы обвиняли все человечество, говоря, что человечество рождено для преступлений. — Люди любого класса… Любого слоя… — говорил Усатый. А Безусый отвечал: — Хоть неучи… Хоть образованные».

Все те, которые видят пагубную наклонность ко всеобщей лжи и круговой поруке, кто по мере сил осуждает ее или протестует, тот уже и враг для всех усатых и безусых охранников этой заколдованной круговерти.

Но есть ли выход из этой порочной системы? Да, есть. Он прежде всего зависит от нас самих, как бы говорит нам автор. Зависит от нашего желания жить по-новому, то есть не исполнять эти колдовские ритуалы всеобщего приобщения к фальшивой исповедальне, не поддаваться фашистской демагогии. Искать новых связей между людьми, искренних и чистых, которые смогли бы объединить всех в новой вере и в новом содружестве.

Об этом и говорит Большой Ломбардец, символизирующий собою живой и несломленный дух народного сопротивления: «Но мне все кажется, что между мною и людьми нет мира».

«Ему хочется, чтобы совесть была свежей — он так и сказал: свежей — и чтобы она ему велела исполнять другой долг, не обычный, а другой, новый, более высокий долг перед людьми».

Поиском этого «нового, более высокого долга перед людьми» и занимается в основном герой повести, приехавший в родную Сицилию, чтобы прикоснуться к изначальным истокам.

Навещая с матерью больных и страждущих: богатых и бедных, голодающих и сытых, он с грустью замечает, что и здесь, как и повсюду в мире, «один смеется, другой плачет», «один преследует, другой преследуем», и «не всякий человек есть человек, не весь род человеческий есть род человеческий».

Да, «больно за мир, который терпит обиды». Но беда не только в том, что люди, достойные лучшей жизни, страдают, беда в том, что каждый страдает за себя, «никому не больно оттого, что мир терпит обиды, и он терпит их снова и снова». Оттого-то и пишет автор «историю обид, которые терпит мир».

И автор говорит о себе устами героя: я страдаю, но пишу обо всех обидах, пишу о рожах, «у которых и прошлые и будущие обиды вызывают смех».

Отчего же люди теряют свое человеческое достоинство? И что значит потерять человеческое достоинство? И кто же достоин называться человеком?

Потерять человеческое достоинство по Витторини — значит сделаться равнодушным и свое личное преуспевание, свои довольство и сытость, полученные от выгод, которые дает положение преследователя сограждан своих, ставить превыше всего. Оттого-то и говорит он гневно, что «не всякий человек есть человек, не весь род человеческий есть род человеческий». «Род человеческий только из преследуемых». А преследователей он называет нелюдями.

«Не из-за смирения человек перестает быть человеком», и не из-за гордости, и даже не из-за слабости и болезни. Конечно, болезнь может быть причиной смерти, но в смерти залог воскресения, если человек жил заботой о благе других. Эгоизм же убивает человека заживо, такой человек смердит, как ходячий труп. И неудивительно, что сицилийцы отворачиваются от упитанных земляков своих, охранителей этого «образцового» порядка, говоря, что от них воняет. Оттого-то герой ищет людей с чувством «нового» долга, «других» обязанностей, заставляющих искать выход из создавшегося тупика. «Будучи человеком, он думает о других обязанностях. И это делает его еще больше человеком».

Но мало только одного — думать о «других обязанностях». Что толку от тех, которые и думают и даже громко ораторствуют о «других обязанностях» за кружкой вина в кабачках?

Нет, нет! Только не это; «человек обнажен во хмелю, беспомощен, унижен, когда он меньше человек, чем младенец или мертвец». Вино «это — не живой сок лета и земли, но печальный-печальный призрак из пещер столетий. Чем иным оно могло быть в мире, который непрестанно терпит обиды?»

«Нужна живая вода», то есть дело, рождающее надежды на воскресение. «Только живой водой можно смыть обиды, нанесенные миру».

Какие дела, какие действия необходимы в мире, охваченном всеобщим безумием? Об этом автор прозрачно намекает в разговоре матери с сыном. Но об этом чуть позже.