Сальто ангела

Мод Марен

Сальто ангела

ГЛАВА I

Это маленький самец с низким лбом. Он выше и сильнее меня. Густые брови сходятся на переносице, на верхней губе — темный пушок. Крепкая шея на широких плечах. Он мог бы свалить меня одной пощечиной.

Я должен раздеваться. Он приказал мне это спокойно и уверенно. Много позже я видел опытных клиентов, точно так же уверенных в своей силе, когда они приказывали проституткам раздеться догола. Я оцепенел от ужаса и отрицательно покачал головой. Как мне хотелось в тот момент испариться, исчезнуть, стать невидимкой, лишь бы спастись от этого монстра. Но чуда не произошло. И когда я обрел дар речи, мой голос показался мне чужим и бесцветным:

— Я не хочу этого делать… Это…

— Ты, б… Кончай кривляться, говнюк, ты что, не понимаешь, чем мы будем заниматься с тобой? Давай, подваливай сюда!

Я не «подваливаю». Тогда он подходит и стаскивает с меня одежду. Сначала рубашку, потом брюки и, наконец, трусы. У него сильные руки, и он ничуть не боится сопротивления с моей стороны. Я никогда не дрался ни с одним мальчишкой. В такой ситуации девчонка начала бы, наверное, отбиваться, подняла бы крик, нашла бы способ защитить себя. Но я?

Сам же он не раздевается. Господин и повелитель в том не нуждается. Это не любовь, не нежность, даже не чувственность. Сей порочный субъект знает, чего он хочет.

Никогда еще я не видел столь огромного члена. Непомерно большой для такого возраста. Член взрослого мужчины, сильный, в волосах.

Все запечатлелось с необычайной точностью: его образ остался в моей памяти, и я мог бы его описать до мельчайших деталей. Эту манеру придерживать брюки на слегка согнутых ногах, отсутствие на рубашке нижней пуговицы, которая давным-давно оторвалась, и на ее месте остался пучок ниток, спутанных после многочисленных стирок и глажек.

Следующий приказ мне не совсем понятен. Я должен сосать его член. Стараясь принудить меня к этому, он берет меня за голову, и я наконец неловко выполняю его требование, крепко зажмурив глаза. Я вижу мириады разноцветных звезд, как будто в моей голове взорвался фейерверк. Однако я не теряю способности чувствовать, я вдыхаю отвратительный запах пота плохо вымытого тела, этот запах… этот горьковатый вкус — и тошнота подступает к горлу…

Он толкает меня на кровать. Он хочет, чтобы я продолжал, но это выше моих сил. Со слезами на глазах я отказываюсь. И — верх потрясения! Я чувствую себя виноватым за свой отказ, за свое неумение, за испытанное отвращение. У него такой уверенный вид, что мне кажется странным, что я боюсь. Тогда он меняет тактику. Он переворачивает меня, и я задыхаюсь, лежа на животе, но через несколько секунд прихожу в себя и начинаю выть и защищаться. Он уже нервничает. Он боится, что приход матери помешает его планам. Ведь он готовился к этому насилию. Он думал об этом давно, еще тогда, когда мы вместе занимались математикой. Он должен был думать: вот кто подчинится, ведь он же девчонка, он педик… Он наверняка шутил на эту тему с ребятами из класса, а я ни о чем не подозревал.

Раздраженный, он отступает, и я могу сесть на кровати. Однако он меня не отпускает. Одной рукой он держит меня, лишая возможности двигаться, а другой трясет свой член и объясняет с видом победителя:

— Видишь, как он у меня стоит? Понял? Потрогай его.

Я дотронулся до него первый раз в жизни. Этот член был похож на животное — теплое, вибрирующее, вздрагивающее все чаще и чаще. Вдруг он начал стонать, и я не знал, на что мне смотреть: на его исказившееся лицо или на свою руку, которая скорее подчинялась этому животному, нежели укрощала его. В растерянности я наблюдал этот миг наслаждения. Цвет, запах спермы, сила, с которой она вырвалась… Мое тело по-прежнему было ледяным от ужаса. Мое бедное тело, обнаженное и худое, мой ошеломленный мозг испытывали только ужас и отвращение.

Весь красный, прерывисто дыша, он вытерся привычным жестом и, быстро застегнув брюки, толкнул меня, говоря:

— Одевайся, дурак, и поживей!

Я подчиняюсь и натягиваю на себя одежду. Мне стыдно. Я чувствую себя разбитым. Внезапно меня охватывает страх, что нас могут застигнуть его мать, его отец-полицейский, мои собственные родители, любые взрослые, которые увидят мой позор и осудят меня. У меня трясутся ноги, дрожат плечи, и я никак не могу успокоиться.

Он молча выталкивает меня из своей комнаты. Несколько секунд спустя он кричит, обращаясь к матери:

— Это ты, мам? Мы в столовой.

Мама входит, улыбающаяся, нагруженная покупками. Она говорит о том о сем, о колледже, об играх и еще о чем-то, что я уже не слышу.

Каким образом все может оставаться столь обыденным, когда я только что испытал такое чудовищное потрясение?

В коридоре, уже на пороге, Марк хватает меня за горло и сквозь зубы шепчет угрожающе прямо мне в лицо:

— Никому не слова! Иначе я тебе набью морду. Улавливаешь?

Я шагаю в наступающей темноте, и дорога мне кажется бесконечной. Я ничего не скажу. Никогда, ничего, никому! Кто меня пожалеет? Ведь я опозорен и осквернен. Я убежден, что сильный всегда прав. Он сильнее, а взрослые скорее всего обвинят меня в сообщничестве, даже, может быть, в провокации. Почему бы нет? Порочный, ненормальный, это — я.

В колледже меня будут бить. Я реву заранее, реву, натыкаясь на стены, на деревья, спотыкаясь на тротуаре. Слезы жгут мне глаза, веки опухли. Образ насильника не покидает меня. Я вижу его красную тенниску, его маленькую бычью голову, его черные жесткие волосы, все его волосатое тело, словно сделанное из бетона и источающее электричество. Я его проклинаю. Я его проклинаю за то, что он заставил меня испытать этот ужас насилия, вселил в меня навсегда страх-перед мужчинами.

Мне скоро будет тринадцать лет. Кем же я стану?

Словно в трагическом романе, Луиза умрет в двадцать лет. Она прекрасна в эту последнюю минуту жизни. Тонкое изящное лицо лисички со светлыми глазами.

В комнате с прикрытыми ставнями мелькают какие-то тени, слышатся тихие голоса. Врач, муж, мать с отцом, родственники — целый семейный совет собрался, чтобы решить: жить или умереть этой женщине. Ибо только от них это зависит. Только от них. Врач высказался ясно:

— Если вы не согласитесь на аборт, она умрет. Аборт? В 1938 году? В семье, где есть военные, священники, нотариусы? Наконец раздается резкий непреклонный голос, послушный только воле Божьей:

— Об этом не может быть и речи! Если ребенку суждено жить — он будет жить, если мать должна умереть — она умрет.

Со стен в красивых обоях смотрят семейные портреты и, казалось, одобряют это решение. До блеска начищенная мебель, бархатные кресла, ковры, кружевные скатерки, ряды кастрюль в кухне, все вокруг одобряет принятое решение.

Пьер, муж молодой женщины, не понимает, что происходит с его истекающей кровью женой. Говорят о чахотке, но Луиза умирает не от нее…

Пьер в двадцать девять лет становится вдовцом с умственно неполноценным ребенком на руках, у которого нет будущего, и неизвестно, кому он вообще нужен. Однако ничего не поделаешь.

После погребения молодой матери все расходятся, шепотом обсуждая будущее. Луиза мертва, но ее старшая сестра, одетая в траур, жива. Жюльетта — высокая, красивая, с такими же светлыми, как и у младшей сестры, глазами — свободна.

И снова звучит голос: Жюльетта выйдет замуж за своего деверя. Она должна заменить умершую сестру и воспитывать ее несчастного малыша. Это единственно возможный выход.

Другой голос неуверенно возражает:

— Мне кажется, Жюльетта влюблена… Во всяком случае, за ней ухаживает этот молодой человек… Как же его зовут?..