В мире лунном и подлунном

Арон Тамаши

В МИРЕ ЛУННОМ И ПОДЛУННОМ

У нас, среди гор и жизненных круч, все не так, как у богатых и степенных народов. Даже солнце у нас что ни день садится, словно в первый раз. Ближе к вечеру небо и земля склоняют друг к другу головы среди любопытных вершин и вместе обдумывают каждую мелочь заката. А потом в долинах наплывами распространяется сумеречное дыхание. Особенно это ощущается зимой.

В тот день он тоже прилетел, как обычно, опережая время и строя на каждом шагу козни, наш всегдашний предзакатный ветерок. Сначала укротил деревья и ворон, потом овладел притихшими улицами на окраине города, постепенно заволакивая их хмарью.

Последней сдалась гостиница.

И ничего тут странного нет, ведь она сражалась своими белеными стенами, будто сверкающими на излете мечами, а высокой заснеженной крышей — словно гигантской кипенной булавой. И вот с этаким оружием гостиница ухитрялась быть ловким и искусным бойцом, ведь еще наши деды знали ее такой, какая она сейчас. Она и тогда точно так же стояла на берегу Кюкюллё — слегка раскачиваясь в своей островерхой шапке, будто собираясь затянуть песню, чтобы подпеть секеям, которые сидели внутри, тоже слегка раскачиваясь в своих островерхих шапках.

Отчаянная борьба между гостиницей и временем продолжалась без единого звука.

Однако недолго.

Вскоре сумерки завладели гостиницей, взяв ее в кольцо под самым навесом; потом из-под навеса они обрушились на стены и, торжествуя, подобрались к крыше.

Наконец мрак поглотил ее целиком.

И сразу же вслед за гостиницей во мрак погрузилась и та пара гнедых, что стояла перед корчмой, запряженная в ладную деревенскую телегу. В телегу было навалено сено, зато впереди красовалось господское сиденье; сами же лошади, покрытые цветистыми попонами, послушно ждали хозяина.

Хозяин наверняка был в гостинице — зашел пропустить стаканчик с приятелями. Впрочем, может, моя догадка и неверна, потому что как раз в эту минуту показался человек, спускающийся в густых сумерках от моста по направлению к телеге. Это был сухопарый мужичок, гораздый, судя по выражению лица, на всякие проделки и на вид уже довольно пожилой. Одежонка его по тому страшному холоду выглядела совсем никудышной, а в движениях чувствовалась какая-то отрешенность, словно ничего, кроме зимнего снега и плывущей в облаках луны, для него не существовало. По всем признакам, однако, хозяином почти наверняка был он, потому что он прямиком направился к ладной телеге, деловито обошел ее кругом и даже оправил сено. Потом подергал сиденье и, словно добрых знакомых, поприветствовал лошадей. На секунду задумался, после чего зябко потоптался на снегу, в крепнущем зимнем холоде.

Потом вдруг направился к гостинице. Решил, видно, выпить стаканчик-другой, прежде чем пускаться в обратный путь.

Однако вряд ли он успел что-нибудь выпить, скорее, только поздоровался с кем-нибудь или в спешке перебросился двумя-тремя словами, потому что и минуты не прошло, как он вышел.

Опять подошел к телеге.

Первым делом сунул сена в колокольчик, который позвякивал на шее одной из лошадей, — для того, верно, чтоб не тревожить детишек, которые во всей округе уже укладывались с тихой молитвой спать. Потом стащил с лошадей попоны и бросил их на сиденье, подправил кое-что в упряжи, залез на телегу, достал из-под сиденья кнут и погнал лошадей вон из города.

Вжав голову в плечи, катил он по тряской, каменистой дороге, раз-другой даже пугнул лошадей, которые с готовностью прибавили ходу, чтобы не замерзнуть на таком морозе.

Телега добралась до вершины, возвышавшейся над городом, когда из-за покрытой снегом горы величаво выплыла луна. И сразу окрестности превратились в сверкающее озеро, на дне которого, щедро наполненном сиянием, все переливалось и играло. Старик на телеге поднялся в волшебном свете луны, чтобы снять с сиденья одну из попон и накрыться. Он мог бы это сделать и раньше, ведь одежда его в лунном свете казалась совсем прозрачной, как будто он больше берег своих скакунов и ладную телегу, чем самого себя.

Укрывшись попоной, старик погнал еще быстрее. Изредка он бросал взгляд то вправо, то влево, но больше смотрел на лошадиные уши, которые торчком стояли в потоках света, словно два маленьких вулкана.

Вдруг с дороги его кто-то окликнул:

— Добрый вечер, дядечка.

Старик слегка вздрогнул, но тут же отозвался:

— Чего тебе?

— Не найдется ли у вас в телеге для меня местечко?

Желавший подсесть был молодым человеком, по виду студентом. На руках у него были мохнатые шерстяные перчатки, за спиной горбился рюкзак. Мороз разрумянил его нежные щеки, а большие глаза, поблескивая, светились в лунном сиянии.

— Что ж, садись, — сказал старик.

Зимний путник сел не на сиденье, а сзади, на сено.

— Вас как зовут? — спросил он.

Старик на секунду задумался и ответил:

— Позади Волком.

Это нужно было понимать так, что последнее слово его имени Волк, как, например, Мартон Волк. Но путник решил, что не Мартон Волк, а Позади Волк. И еще поразмыслил, какое, однако, странное имя, потом, чтобы что-то ответить, сказал:

— А меня зовут Счастливчиком.

Старик пропустил это мимо ушей и тут же поинтересовался:

— Ты сам-то откуда будешь?

— Из Шопрона.

— Ну а в наши края зачем пожаловал?

— Деревни исследую, — ответил студент.

Старик еще глубже зарылся в попону и неприветливо пробурчал:

— Холодновато для такого дела.

И впрямь было холодно, снег пронзительно скрипел под колесами телеги и похрустывал под копытами лошадей.

Хрустнет, скрипнет, а потом тоненько, длинно застонет.

И слушая в лунной тишине эту странную, ни на что не похожую музыку, путники почти уже было уверились, что и не на земле они вовсе, а, скорее, на луне.

Но тут старик тряхнул головой и, вернувшись в мир настоящего, спросил:

— А как там у вас в Шопроне, любят пошутить?

— Всякие люди встречаются, — ответил Счастливчик.

Старик на телеге прыснул и заметил:

— Ну, значит, и в ваших краях все как у нас.

И как раз в тот момент, когда они, смеясь, слили воедино два разных мира, студент увидел два удивительных глаза. Глаза эти горели где-то далеко впереди, справа от дороги, в изгибе запорошенного снегом каменного вала. А за горящими глазами как будто притаилось что-то ржаво-красное. Только снег постанывал в напряженной тишине, пока они приближались к двум горящим точкам, и вот они уже достигли их, чтобы безвозвратно промчаться мимо.

Но тут Счастливчика осенило, что это собака.

— Стойте! — закричал он.

Старик резко осадил лошадей.

— Что такое? — спросил он.

— Там собака, — сказал студент, — и, кажется, больная.

Прыжок — и вот он уже на земле. Подошел к рыжей собаке, ласково потрепал ее по голове, прямо над горящими глазами. Собака оскалила зубы и издала странный звук. Немного похожий на скрип снега под колесами, одновременно и жалобный, и пронзительный.

Счастливчик все-таки поднял ее и положил на сено, внутрь телеги. Но пока он нес собаку к телеге, лошади оглядывались, а когда положил на сено, несколько раз всхрапнули.

Студент сел рядом с собакой.

— Можно ехать, — сказал он.

Лошади тронулись, но шли не так ходко, как раньше, кидали телегу из стороны в сторону и все чаще и чаще оборачивались. Старик натянул поводья, но гнедые продолжали шарахаться, били хвостами и, хрустя удилами, оборачивались назад.

— Чуют что-то, — сказал наконец старик.

— Может, собака воняет, — успокоил его Счастливчик.

— Так ты ее в телегу положил?!

— Ну да, жалко ведь.

— Какая она из себя?

— Рыжая, а глаза горят.

Они замолчали, но лошади все никак не хотели успокоиться.

— Сильно рыжая? — спросил старик.

— Такая бурая, — сказал Счастливчик.

— Погляжу, пожалуй, — решил старик.